Она сидела одна на пустой скамье с краю, подложив под себя полиэтиленовый пакет, – плащ застегнут по горло, волосы строго собраны в узел на затылке, на ногах высокие осенние сапоги. Рядом с нею стояла ее дамская сумочка с тонким ремешком. Держа в правой руке шоколадную плитку в наполовину отогнутой серебряной обертке, она молча жевала шоколад и смотрела на меня. Непривычно снизу вверх. И я сразу заметил на ее лице что-то совсем новое, серьезное, болезненное, чего раньше никогда не видел. Была даже в ее внимательном взгляде детская беспомощность.

Я сел с нею рядом. Сердце мое стучало так часто!

– Почему мы встретились здесь? – наконец спросил я, чувствуя, что именно в этом должна быть разгадка нашего неожиданного свидания.

Она облизала губы острым кончиком языка, отогнула обертку дальше и продолжала смотреть перед собой.

– Потому что я не ходила на работу. Я сюда не с фабрики пришла, – ответила она.

Картина произошедшего вмиг стала ясна мне. Кулак поджидает ее около работы. Он караулит ее там, чтобы убить за неверность. И она скрывается в саду, голодная, замерзшая.

Все худшее сбывалось. Разум мой мутился.

«Ее нужно поскорее забрать к нам на Васильевский остров, пока он не нашел ее здесь! Что я скажу матери? Об этом – позже. Надо поймать на набережной такси и тайно довезти, чтобы он нигде по дороге не смог увидеть ее».

Ровными передними резцами она звонко отломила от плитки прямоугольную дольку. Шоколадные крошки упали ей на колени, и она кистью свободной руки стряхнула их на землю. Тут же к нам подлетели воробьи, целая стая, и, поглядывая точечными глазками, стали подбираться к ее сапогам.

– А ты и вправду оказался опасен, – сказала она. – Я беременна.

И повернула лицо ко мне.

Я вдохнул в себя густой запах шоколада вместе с холодным воздухом осени и провалился в темную глубину ее зрачков. Звуки города исчезли, мысли мои разбежались, но при этом я с удивлением продолжал подробно видеть линии ее лица, отражение света возле губ, тень на гладком лбу, а позади нее совсем близко – тяжелые темно-синие тучи, полные какой-то грозной, но и прекрасной силы, и желтый брусок автобуса-гиганта за Лебяжьей канавкой на Марсовом поле. И вдруг, словно во сне, густо посыпал снег. Он опустился от неба до земли сплошным мерцающим занавесом, и воздух вокруг нас наполнился его зимним шуршанием.

– Снег пошел... – сказал я, все еще неотрывно глядя в ее глаза.

– Это первый, – промолвила она.

– Да, – ответил я. – В этом году еще не было снега.

Белый снег ложился на черные ветви деревьев, на сухое золото листьев, на скамейку, на светлые волосы Веры, он цеплялся за ее брови, ресницы, одна снежинка замерла на крае шоколадной плитки, и мне почудилось, что я вижу всю симметричную красоту этой снежинки, ее острые лучи, ее тончайшее кружево.

– Я была сегодня в женской консультации, – произнесли губы Веры. – Вот откуда я тебе звонила.

Желтый прямоугольник автобуса-гиганта сдвинулся с места на периферии моего взгляда.

– Это получилось, – я с трудом отыскал это слово, – когда мы с тобой первый раз встретились у Риты? – Я почему-то подумал, что ее беременность могла иметь свое начало именно в том бесконечном дне, в котором мы столько раз были близки в нею.

Она поднесла плитку ко рту, и ее теплая розовая губа коснулась снежинки:

– Это случилось на островке, куда мы с тобой ездили из лагеря и где нас напугали самолеты. У меня срок почти шесть недель.

И так же внезапно, как он опустился от неба к земле, он исчез – первый снег в этом году. Словно белый занавес вышел полностью. В одну секунду мелькнул между деревьями его верхний край.

– Пойдем! – сказала она. – Мне просто очень одиноко сегодня, и захотелось увидеть тебя. Ведь я больше никому не могу сказать правду.

Мы поднялись со скамьи и пошли по аллее.

Сад был усыпан снегом.

Я остановил ее, охватил ладонями ее голову и, чувствуя ее мокрые от растаявшего снега волосы, сказал:

– Я тебя очень люблю, Вера! Я тебя очень люблю!

– Спасибо, – ответила она, улыбнулась, но невесело, и под самое мое горло подняла молнию моей куртки. – Не провожай. Мало ли кто может здесь оказаться.

Я смотрел ей вслед, я видел, как ее фигурка становилась все меньше, вот уже трудно было различить ее вдали.

Я побрел назад в глубину сада. Зачем? Я не понимал. Я вообще ничего не соображал. Я даже не знал, куда мне деть руки, и то совал их в карманы куртки, то закладывал за спину, то подносил к лицу. Все смешалось в моей дурацкой башке. Я прошел через сад до Невы, повернул обратно, отыскал скамейку, на которой мы сидели, и при взгляде на эту влажную скамейку, где все еще оставались два сухих места, меня охватило такое сильнейшее чувство утраты, что мне почудилось, будто весь я стал без Веры безжизненно пустым – прозрачная невесомая оболочка.

Как сумасшедший я бросился за ней, надеясь, что она еще не уехала, но, когда выбежал за ограду сада к остановке автобуса, Веры уже нигде не было.

Мокрый город блестел вокруг меня серебристым блеском. Снег растаял. Деревья, здания, транспорт – все отражалось в зеркальном асфальте.

Я давно чувствовал, что навстречу мне движется что-то великое. Но разве мог я подумать, представить, хотя бы увидеть во сне, что это будет – мой ребенок!

XXIV

Вера Брянцева...

Каждый день привносил в ее образ новое. Оказалось, что она – это не только ее замужество, работа на фабрике, ее встречи со мной в квартире сестры; это еще «опасные дни» – она так и сказала: «Когда мы ездили на островок, у меня были опасные дни», – это будоражащее разум словосочетание «женская консультация», куда мы пришли вместе с нею, и я долго ждал на бульваре возле высокого здания родильного дома, поглядывая на его затянутые марлей окна, волнуясь, ревнуя, пока ее осматривает врач, и умолял Провидение, чтобы этим врачом была женщина, потому что представить ее обнаженную рядом с мужчиной не мог; оказалось, что она – это еще срок беременности, который, к моему наивному удивлению, измерялся не месяцами, а неделями, это еще внезапное желание обильно поесть, сверкающая фраза: «Чулок поехал!» – в прихожей у зеркала, заглядывая через плечо на икроножную мышцу, она замечает на новом капроне прозрачную стрелку. Как далеко и как быстро ушла от меня та летняя пионервожатая в спортивных теннисках, в светлой юбке и белой блузке, с красным пионерским галстуком вокруг шеи! Словно в неведомый край я вошел в ее женский мир, мир только ей принадлежащий, какого я в себе никогда не имел, о котором знал лишь понаслышке. О, как сильно волновало меня это новое знание! Я смотрел на ее поджарый живот, гладкий, тугой, с полутенью возле пупка, весь устремленный к густому черному паху, касался его пальцами, прижимал к нему горячие губы, прислушивался к тому, кто уже жил в нем. Как он там жил? Какой он был? Мне казалось, я вижу его взгляд, направленный на меня, взгляд без глаз, без лица, лишь как доказательство того, что он уже существует, пришел ко мне, хотя и отделен от меня мускулистой стенкой ее плоти. Иногда я чувствовал этот взгляд на улице среди прохожих, будто он хотел, чтобы я обернулся к нему и остановился, или ощущал на себе перед сном, лежа в постели и всматриваясь в темный потолок. Я не знал, о чем мне говорить с ним. И он ни о чем не спрашивал меня. Но нас вдруг стало двое.

Вера была растеряна. Она и хотела его и страшилась. Я понимал – она боится не его; она призналась мне, что за восемь лет, прожитых с Кулаком, ни разу не была беременна и поэтому по привычке так безрассудно отнеслась ко встречам со мною; она боится разрыва с мужем, хоть и не любимым, и затем – пустоты. Это значило: она совсем не верит в меня.

– Неужели ты думаешь, мне хочется идти в то заведение и избавляться от него? – сказала она однажды. – Это дело грязное, кровавое.

– Откуда ты знаешь? – спросил я.

– Знаю. Когда мне было столько лет, сколько тебе сейчас, один красивый мальчик из соседнего подъезда подарил мне это удовольствие. Еще врач оказался такой циник, вошел в палату и сказал: «Привет, девчонки! Сделаю вам сегодня подарочки к весне!» А было первое марта.