Так было четырежды в неделю – почти каждый день!

– Мне очень хочется, чтобы мы остались до утра, – однажды сказал я ей. – Чтобы мы вместе спали и вместе проснулись.

– Мне тоже хочется, но что ты придумаешь для своей мамы?

– Мы можем остаться, когда она ночует у Аркадия Ахмедовича.

– У тебя появилась женщина.

Это было сказано утвердительно.

Я замер возле своего стола в эркере, продолжая бессмысленно смотреть в учебник геометрии.

– Почему? – спросил я.

– Потому что... – Голос матери задрожал. – Посмотри на себя в зеркало и увидишь! Что от тебя осталось? Осунулся! Исхудал! Под глазами синяки.

Я подошел к зеркалу.

– Не надо играть в непонимающего! Не такая мама дура! Ты возвращаешься домой, когда на улице темно. Я не знаю, кто у тебя тут или где ты сам, когда меня здесь нет!

– Никого у меня нет, спроси у соседей.

– Ты всегда учился на пятерки. Я гордилась твоими способностями. Какие дворцы ты строил в детстве из кубиков! Какой сложности мастерил самолеты! Теперь у тебя одни тройки!

– Ты имеешь в виду тройку по литературе?

– Я все имею в виду!

– Это случайные отметки. Я еще не привык к новой школе.

Она не слушала меня.

– Я понимаю, ты мог... Да, ты должен был унаследовать... Но я...

Вдруг она потеряла нить разговора и мучительно потерла ладонью лоб.

– Это что, твоя одноклассница? – спросила она.

Мне надо было ответить: одноклассница. Я перед Верой обязан был хранить наши отношения в тайне. Так было в лагере, так продолжалось и здесь.

– Никого у меня нет, – упрямо заявил я.

Мать задумалась:

– Вряд ли, конечно, одноклассница... Ты бы так не исхудал.

И горько заплакала.

Я сел за стол, спиной к окну. Я не знал, как ее утешить.

– Что ты плачешь? – наконец беспомощно промямлил я, вертя в пальцах авторучку. – Ничего плохого не случилось.

– Значит, она все-таки есть, – прошептала мать сквозь слезы.

Я только тихо вздохнул.

– Я боюсь. Я все время нервничаю. Я не знаю, с кем ты. Я не знаю, где тебя искать, – шептала она.

– Зачем меня искать? Я каждый день дома.

– Конечно, это когда-то должно было начаться, – не слыша меня, продолжала она. – Но так рано! Ты губишь свое здоровье. Я наготовила еды. Мясо, как ты любишь, крупными кусками в соусе. В прошлый раз была курица. Целая миска макарон.

– Я не голодный, – сказал я. – Я ел и вчера и сегодня. Все очень вкусно.

Я хотел подойти к ней, но не нашел слов.

– Пожалуйста, выслушай меня, – заговорила она. – Ты в том возрасте, когда это влечение становится главным. Нет силы, которая могла бы тебя остановить. Но ты по неопытности и от пылкости сердца можешь наделать глупостей. Столько опасностей кругом! Скажи мне, я все равно ничего не смогу тебе запретить, потому что ты вырос, но мне хотя бы станет легче: кто она?

Я молчал.

Представляю, как ей стало бы легче, если бы я открыл ей, что тайно живу с чужой женой, что люблю ее больше жизни и что муж ее боксер.

– Ладно, можешь не говорить, – сказала она, совсем поникнув, вытащила платок и стала сморкаться. – Разумеется, ты не скажешь и под пыткой. – Она продолжала одновременно и плакать, и говорить, и сморкаться. – В конце концов, каждый имеет право на тайну. Мне просто стало бы спокойнее. Но я тебя прошу, на коленях умоляю: имей трезвую голову! Ради бога, не попади в плохую историю и не заболей! Говори себе: у меня есть мама, может и не самая лучшая, но она очень любит меня, и кроме меня у нее никого нет. И спать надо не пять часов, – вдруг закричала она, – а потом на сонную голову делать уроки, а восемь часов надо спать!

– Хорошо, я буду спать восемь часов.

Она перестала плакать и окончательно высморкала нос.

– Приближается день твоего шестнадцатилетия. Давай отпразднуем его у Аркадия Ахмедовича?

– Нет, – сказал я. – Лучше здесь.

– Ты хочешь кого-нибудь позвать из школьных товарищей? Можешь пригласить ее. Пожалуйста! Я встречу ее по-доброму и ни о чем не спрошу.

– Я никого не хочу позвать, – сказал я, хотя сердце мое взволнованно забилось от одной только мысли, что можно было бы при всех открыто сесть за стол рядом с Верой.

– А хочешь, пойдем в ресторан? Просто вдвоем. Ведь я тоже имею к этому дню отношение. Пойдем и шиканем.

– Да, – ответил я.

– Вот и решили, – сказала она, вдруг улыбнувшись. – Я тысячу лет не была в ресторане. А ты... Ты вообще никогда не был.

Она вытерла слезы, достала косметичку, подошла к зеркалу и стала приводить лицо в порядок совсем такими же легкими умелыми движениями, какими это делала Вера. И мне почудилось, что они смогли бы полюбить друг друга.

XXII

Город ждал начала отопительного сезона. В очередях и в магазинах только и говорили: когда дадут тепло? Холод все глубже проникал в перспективы улиц, заползал кристаллической изморозью во дворы и на первые этажи лестничных клеток. Мыли и заклеивали окна. Сдавали в починку зимнюю обувь. Циклоны сменялись антициклонами, и послушно движению стрелки барометра – этот точный прибор был подарен мне отцом, и мне нравилось следить, как меняется то, что не видимо человеческим глазом, – на город наползали тучи, проливались дожди, или небосвод делался сверкающе чистым, и по крышам гремели от сильного ветра плохо закрепленные листы кровельного железа. Вода из рек и каналов то стремительно убегала в залив, обнажая возле гранитных берегов песчаные отмели, то неслась обратно в реки, поднималась выше кронштадтского ординара, и многопролетные мосты через Неву казались низкими, так глубоко уходили под воду их опоры. Трудяги буксиры утащили в укромные заводи опустевшие пристани, исчезли с водных просторов «Метеоры» на подводных крыльях и речные трамвайчики с распевающим на палубе хриплым радио. Стал заметно короче день, и когда по утрам громадный будильник будил меня ослепительным звоном, в комнате еще было темно и внизу на перекрестке горели фонари. Уже не встречались на улицах яркие женские наряды, которые так любят носить на севере летом. Плащи, пальто, кожаные куртки заполнили город. Военные и милиция перешли на осеннюю форму одежды.

У меня появился приятель, мой одноклассник, чуть повыше меня ростом и потяжелее телом, ширококостный парень с головой удивительной формы – у нее был вовсе срезан затылок – и с необычным именем – Вилор. «Первые буквы слов «Владимир Ильич Ленин Октябрьская Революция», – объяснил он мне. – Дедуля наградил меня такой дуростью. Но звучит неплохо». – «Вполне!» – сказал я. И мы пожали друг другу руки. Рука у него была сильная, с короткими пальцами.

Мы оказались с ним за одной партой. В левой колонке это была последняя и самая большая парта; за ее удаление от учительского стола ее называли камчаткой, ибо известно, что в России Камчатка весьма удалена от учительского стола – Москвы. В сидении на камчатке были свои преимущества: ты находился на большом расстоянии от менторских глаз и во время контрольных работ имел возможность списывать с учебника, лежащего одним краем на твоих коленях, а другим – на крае ящика парты. В случае приближения врага ты мог быстро пихнуть учебник в парту. Второе преимущество заключалось в том, что, когда урок не интересовал тебя совершенно, ты мог незаметно заниматься нужным тебе делом, чтобы время твоей жизни не пропадало зря. Вилор таким образом проглатывал книгу за книгой. Он читал о пиратах, бандитах, авантюристах, разведчиках. И фантастику. Его влекло все суперменское. Иногда от него попахивало вином или пивом. Девушки не существовали для него вовсе. Ему было все равно, какие у них колени и какие талии. Когда в тренировочных костюмах они носились на уроке физкультуры по спортивному залу или играли в волейбол, он всегда воротил нос и презрительно произносил: «Ну и воздух!» Я же после упоительных встреч с Верой потихонечку спал на нашей камчатке, положив голову на согнутые в локтях руки, либо глазел в окно, из которого с высоты четвертого этажа открывался вид на линию. Линия была пуста, деревья неподвижны, словно застывший сон. Сердце мое затихало, и вдруг яркий острый луч поворачивался в нем. И я непроизвольно улыбался, стесняясь, что это сокровенное, лишь мне открывшееся счастье коснулось меня при всех.