XX

«Новый муж моей мамы... Что он скажет мне в первую минуту? Чем встретит? Усмешкой, повелительным взглядом, безразличием? Как мне вести себя при нем, чтобы не уронить своего достоинства?»

Такие мысли мучили меня на протяжении пути, пока мы с матерью ехали на трамвае на Петроградскую сторону.

Аркадий Ахмедович рисовался мне похожим на моего отца – крупным, широкоплечим, молчаливым. Очевидно потому, что никого другого, кроме отца, я не мог представить рядом с матерью.

Я предполагал, что, предваряя встречу, мать будет без умолку рассказывать мне о нем, о его прошлом, профессии, доме. Но она всю дорогу молчала.

Наконец вошли в вестибюль шестиэтажного дома сталинской постройки, добротного, с толстыми кирпичными стенами, с высокими этажами, поднялись в мягко бегущем лифте. Квартирные двери были обиты черной кожей.

Мать достала из кармана пальто ключи и открыла одну из них. И меня неприятно удивило то, что у нее от этого чужого для меня дома есть свои ключи.

Из незримых комнат, властно излучающих что-то враждебное по отношению к моей жизни, с чем мне сейчас придется соприкоснуться, навстречу нам вышел легкими шагами мужчина маленького роста, стройный, с поджарой прямой фигурой. Одет он был в домашние брюки, клетчатую рубашку, распахнутую у горла, и черную вязаную безрукавку поверх нее. Я был смущен и обескуражен тем, что он так мал. Мой отец мог бы сбить его с ног одним ударом кулака. Первый взгляд подмечает то, что затем потускнеет, присмотрится, станет привычным, – я никогда не забуду поразившее меня контрастное сочетание в его лице ярко-белого и бронзового. Мужчина был совершенно сед – снежно-белый короткий ежик и снежно-белые тонкие усы – и имел европейское по форме, но смуглое лицо с азиатскими скулами. Сами же небольшие глаза его сидели глубоко в черепе и полны были внутри себя энергичным блеском. Он относился к тем людям, которые выглядят на сорок, но что-то такое есть в их лице или взгляде, что при внешности «на сорок» все равно выдает «шестьдесят».

Он первым протянул мне руку, очень крепкую, даже жесткую, и сказал:

– Здравствуй! Имя мое знаешь?

– Знаю, – растерянно ответил я.

– А я знаю твое. Значит, знакомы.

Он помог матери раздеться, взял с ее плеч пальто и повесил его на вешалку. Туда же он поместил мою куртку. Я хотел было развязать шнурки, чтобы снять туфли, но он остановил меня:

– В моем доме гостям не выдают поношенных тапочек. Я и сам брезгую надевать чужую обувь.

А мне вдруг стало понятно: его лицо не знает улыбки. Может быть, оно даже вообще не способно улыбаться. Он весь был спрятан в своих глубоких узких глазах.

Я бродил из комнаты в комнату, не заходя в самую торжественную, где мать и Аркадий Ахмедович готовили стол. Стены были оклеены гладкими обоями с едва уловимым рисунком, в каждой комнате своего цвета. Одна была зеленоватая, оттенка зеленого малахита, другая – бордовая, вся золотящаяся: на обоях искрились мелкие золотые завитки, третья – бело-серая, очень светлая: в ней имелись двойные белые двери на балкон. Я никогда еще не бывал в таких домах. В первую очередь меня поразила просторность жилища. Я с детства привык, что в нашей единственной комнате все было загромождено вещами, ни один угол не был открытым. А тут стены видны от потолка до пола, мебель распределена по всей квартире, есть гостиная, спальня, рабочий кабинет хозяина. В зеленоватой комнате находился широкий письменный стол, возвышались друг за другом шкафы с книгами и чернели громадные напольные часы с медными римскими цифрами на циферблате; половину бордовой комнаты занимала двуспальная полированная кровать; в бело-серой стоял новейший телевизор с большим экраном и на полу лежали железные гантели. Я попробовал их на вес. Они оказались очень тяжелыми. «Неужели этот маленький человек занимается гимнастикой с такими гантелями!» – подумал я. Все в его квартире было целое, добротное, дорогое, без пятен, протечек, трещин, сколов.

Во всех комнатах висели на стенах гравюры и акварели. Я был восхищен и подавлен. Особенно привлекли мое внимание напольные часы, их длинный маятник, который очень медленно, с каким-то грозным достоинством двигался от одной стенки футляра к другой и своим непрерывным движением как бы отсекал от вечности одинаковые отрезки времени. Я стоял возле часов, слышал, как в соседней комнате Аркадий Ахмедович обращался к матери по имени, как она говорила ему «ты», и это тоже было непривычно и болезненно. Все в этот день было непривычно и подавляло меня: и то, что мать так хорошо ориентировалась в этой квартире, и то, что знала, где здесь что лежит. В спальне на тумбочке я увидел толстую синюю книгу, заложенную бумажкой от конфеты. Она всегда читала перед сном и в том месте, где бросала чтение, закладывала между страниц конфетную обертку, аккуратно сложенную вдоль.

«Они здесь живут без меня, без моего отца, едят за тем столом, смотрят тот телевизор с большим экраном, читают эти толстые книги, – думал я, машинально следя за движением маятника в часах. – Они уже вместе. Они каким-то образом незаметно для меня соединились, сблизились, стали родными. А я? А отец? С кем связан он? С кем я?»

– Пойдем к столу! – произнесла позади меня мать. И удивилась: – Что ты так вздрогнул?

Гостиная была особенно светла и просторна. На одной из стен блестела в золоченой раме написанная маслом картина – утренний горный пейзаж. Стол был овальный. За таким столом могло уместиться двенадцать человек. Мы сидели с трех его сторон далеко друг от друга, так что мать, которая подкладывала еду то мне, то Аркадию Ахмедовичу, вынуждена была вставать со своего места и подходить то к нему, то ко мне. Но ей это нравилось. Аркадий Ахмедович всякий раз говорил: «Спасибо. Достаточно». Он ел очень красиво, в совершенстве владея ножом и вилкой. Глядя на него, у любого бы разыгрался аппетит. Стол покрыт был чистой льняной скатертью, а не клеенкой, как у нас дома. Посредине стола в гранатово-красной вазе стояли три высокие розы – белая, вишневая и желтая. Они так прекрасно пахли. Аркадий Ахмедович разлил сухое вино. Он не стал спрашивать, можно ли мне пить вино, а просто налил в узкий стеклянный стаканчик, украшенный рельефными знаками игральных карт – бубнами, трефами, винями, пиками, и пододвинул его в мою сторону. Знаки были белые, а вино темное. И они ярко выделялись на темном фоне. Вдруг мать, дотоле молчавшая, сказала, что я в этом году заканчиваю школу. Аркадий Ахмедович с интересом взглянул на меня и спросил:

– Что собираешься делать после школы?

– Не знаю, – не сразу ответил я.

– Ты хочешь сказать, что у тебя нет ярко выраженного призвания?

Я пожал плечами.

– Но ведь что-то тебе хотелось бы сделать? – настаивал он. – Достигнуть каких-то вершин. У каждого есть главная потаенная мечта.

И тут я совершил ужасную глупость, я клюнул на эту удочку и сказал именно о том, о чем всегда размышлял сам с собой и что, как я чувствовал, каким-то образом было связано с бессмертием человека: я сказал ему о моем детском желании – научиться летать без крыльев, то есть перестать подчиняться силам гравитации. Не то чтобы я был такой тупица или фантазер, готовый всерьез думать – взмахну руками и полечу! Но где-то глубоко в подсознании я имел об этом самое живое представление. И не требовалось ни крыльев, ни взмахов рук; просто наступала необыкновенная легкость, и притяжение земли исчезало. Но для того, чтобы это осуществить, надо было как-то исправить себя, научиться владеть иной энергией, о которой мы пока не подозреваем, хотя она в нас есть.

Зачем я рассказал ему об этом? Наверное, на меня подействовало выпитое вино. Впервые я увидел рядом человека необычного, не такого, каких я видел прежде. Он поборол в жизни моего отца. Он прельстил мою мать. Откуда он взял такую силу? Что это за сила и власть? У него замечательная квартира. У него такое количество книг, картины на стенах, напольные часы. Он может каждый день смотреть, как движется их маятник. Сам не знаю, почему именно ему, которого я совсем не знал, я решился открыть свои мысли. Что-то влекло меня к нему и одновременно отталкивало от него. Не такой же я был идиот, чтобы не соображать, что то, что я скажу сейчас, будет великой глупостью с точки зрения любого здравомыслящего человека. И все же я сказал.