И он стал учить нас, как имитировать работу дизеля. Мы попеременно садились и вскакивали – так могли подниматься и опускаться поршни в цилиндрах, потом схватывались друг с другом согнутыми в локтях руками, изображая вращение рычагов.

– Открою секрет! У вас будет настоящая матросская форма – брюки, голландки, гюйсы, ремни! – кричал физрук, покрывая зычным голосом наш дружный топот. – Начальник лагеря ездил в город и договорился о костюмах. Выступать будем в формах! Так что, вперед! И не жалеть сил! Корабль пошел самым полным ходом!

Наконец-то я знал название месяца, в котором она родилась, и число, когда она появилась на свет. Словно что-то важное вдруг открылось мне из ее прошлой жизни. И название этого месяца – август, и число – двадцать три, сразу обрели для меня особенное значение.

Я шел через лес, не замечая моросящего дождя, ступая по сырому мху, улыбался и все повторял про себя: «Двадцать третье августа!»

Что я мог подарить ей, чтобы подарок был только от меня и остался ей на память на всю жизнь? Ведь это был бы самый первый подарок, который я подарил ей. Я подумал о том, что никогда не дарил подарки любимым женщинам. Впрочем, у меня не было до нее любимых женщин, я любил только Марию. Но так случилось, что я ничего не подарил Марии.

А теперь мне очень хотелось сделать подарок.

Поперечная полоса света пересекла тропинку, по которой я шел.

Твердо и плоско вспыхнуло впереди озеро. Темные тучи нависали над ним, но щедрый поток солнечных лучей уже пробился сквозь них, упал с высоты на воду. Я спустился на береговой песок и долго стоял у волнительно вздыхающей водной кромки.

Я ничего не мог подарить Вере. Я не имел права даже послать ей поздравительную открытку. Потому что любовь моя была вне закона. Любовь моя была воровская. Мое счастье оказалось моим преступлением.

Как ясно вдруг я понял это!

«Но ведь должен быть какой-то выход, – думал я, глядя на мерцающие на воде блики. – Обязательно должен. Я читал во всех книгах, что любовь не может быть темной».

И главное, я это чувствовал сам, как неоспоримую высшую правду. Она светла и добра, и значит мы будем вместе. Главное: мы уже встретились. Ведь если нет справедливости, то нет и настоящей любви. А я люблю. Я так сильно люблю.

И я все ходил у озера и придумывал ей подарки. Тут были и цветы, и драгоценности, и платья, и книги. И она со счастьем принимала их от меня.

Вечер опустился на лагерь тихий, весь от неба до земли прозрачный, с разметанными по светлому небосводу мелкими черными тучками; дышалось легко, и было хорошо слышно, как в лесу кукует кукушка.

Я стоял в глубине кустов сирени, раздвинув руками холодные ветви, и смотрел на ее окно. Оно было распахнуто настежь. Внутри комнаты горел электрический свет. Оттуда до меня доносились голоса, смех, поздравления, звон рюмок. Пьяно восклицал физрук. Она смеялась.

А сумерки густели, и от этого окно делалось ярче и голоса в нем громче.

– Взгляни на меня! Мне так хочется увидеть тебя! – шептал я.

Я знал, что она не может услышать мой шепот, но мне казалось, что посыл, исходящий из моего сердца, достигнет ее сердца, и она вдруг встанет из-за праздничного стола, подойдет к окну, посмотрит в мою сторону и даже чуть шевельнет мне рукой. Никто не увидит это движение ее руки. Только я один.

Но в запретной для меня комнате по-прежнему веселились, произносили здравицы. И она не слышала моего зова, не подходила к окну. И я понял, что она не услышит и не подойдет.

Я отпустил ветви и пошел прочь.

Я шел и чувствовал, как вместе со мною движется по аллее мое одиночество. Вдруг что-то странное произошло с временем, оно как бы разорвалось и вновь соединилось, но какой-то кусок его при этом исчез, – я увидел, что стемнело и я сижу на скамейке возле ржавого автомобиля без колес, поставленного на четыре деревянных чурбака, и смотрю на этот уродливый автомобиль, который так фантастичен в наступающей полутьме.

Слух мой уловил приближающиеся ко мне шаги.

Кулак шел по аллее от общежития к гаражному дворику и разговаривал сам с собой. Ноги он ставил на землю сильно, с размаха, и все равно его мотало из стороны в сторону.

Я захотел поскорее уйти отсюда, но опоздал: он уже заметил меня.

– О! Пионер! – воскликнул он. – Поработаем?

Он был в черных брюках и желтой нейлоновой рубашке, на спине нижним краем вылезшей из брюк.

– Да, – пролепетал я.

Покачиваясь с пяток на носки, он вынул из кармана ключ, открыл гаражные ворота, исчез за створкой и вскоре показался, неся кусок наждачной бумаги.

– Ржавчину видишь? – спросил он, дыша на меня водкой и копченым мясом.

Я кивнул.

– Снимешь ее.

Он сел на скамейку, икнул, достал сигареты и закурил.

– Автомобиль – символ благополучия! – изрек он пьяным плывущим голосом. – У твоего батьки есть автомобиль?

– Нет, – ответил я.

– Плохо, – сказал он. – Человек с автомобилем – это совсем другой человек, чем без автомобиля.

Я с силою тер переднее крыло машины наждачной бумагой.

Он опять спросил:

– А телевизор есть у вас?

– Есть, – соврал я.

– Ну, хоть телевизор, – сказал он.

Я работал, сидя на корточках, стараясь выполнить порученное дело как можно быстрее.

Вдруг с ужасом я услышал, как Кулак громко произнес:

– Верочка пришла!

И увидел совсем близко от себя две женские ноги в белых туфлях на каблуках.

Продолжая тереть крыло наждачной бумагой, я поднял голову.

Вера стояла надо мною в красном сверкающем платье, и шея ее была крепка и необыкновенно высока, потому что волосы ее были уложены в светлый валик на затылке, и шея была вся открыта. Ее черные густые брови были чуть сдвинуты, и зеленые глаза, мерцая, смотрели на меня с такой ненавистью, какой я еще никогда не видел в человеческих глазах.

– Иди ко мне, именинница! – сказал Кулак.

Вера молчала, но глаза ее не отпускали от себя мои снизу вверх смотрящие на нее глаза.

– А ты знаешь, кто тебе помогает чинить твою ржавую рухлядь, которая все равно никогда не поедет? – сказала она, вся вздрагивая от гнева. Крылья ее ноздрей напряглись.

И сердце мое полетело в пустоту от предчувствия того, что сейчас произойдет.

Она тоже была сильно пьяна.

– Нет, ты не права. Поедет, – пробормотал Кулак.

– Знаешь, кто тебе помогает? – повторила она, наслаждаясь моим ужасом.

– Пионер, – ответил Кулак.

– Этот пионер... – она на несколько секунд замолчала, – на мастера спорта Горушина опустил тумбочку с книгами и банками варенья. Так что смотри, как бы он в запале и на тебя твою машину не скинул!

И, круто повернувшись, она стремительно ушла.

– Убежала! – промолвил Кулак.

Он как будто что-то соображал.

Вдруг он громко захохотал.

– Так ты и есть тот пацан, который грохнул его тумбочкой? – давясь смехом, спросил он меня. – Такого у нас в лагере еще не было!

Он перестал хохотать и посерьезнел.

– Машину сделаем... Приходи... Машина поедет. Я тебе точно говорю: она поедет! – заговорил он. – Приходи! Ты мне нравишься. Я тебя научу бить по сердцу. Коротко, сильно. Живот можно напрячь и принять удар. А сердце!..

Час минул после отбоя. Старшие спали, в бараке было тихо. Никакие звуки не доносились и со двора. Все вокруг погрузилось в сон.

«Что там сейчас?» – думал я о Вере и Кулаке.

Я не мог забыть ту ненависть, с которой она смотрела на меня возле автомобиля. Но как мне было объяснить ей, что все произошло вопреки моей воле, я вовсе не хотел работать с ним и когда я пришел в гаражный дворик, там никого не было.

Я вылез из-под одеяла, долго сидел на кровати, спустив на деревянный пол ноги, потом оделся и вышел из корпуса на двор.

На аллеях горели фонари. Окна в бараках были темными, а небо над лагерем – почти чистым; редкие рваные тучки были густо напоены изнутри лунным светом.

Я шел по аллее, оставляя позади один барак за другим. Ее окно в общежитии было закрыто и черно. Стекла холодно поблескивали. И над всем лагерем стояла глубокая до неба тишина.