– Плохо тебе.

– Почему?

– Хорошо иметь сестренку или братика.

– А у тебя есть? – спросил я.

– Братик, – ответила она.

– Он маленький? – Я решил, что, поскольку она назвала его уменьшительно, он непременно младше нее.

– Что ты! Ему двадцать семь лет. У него уже есть жена и сынишка. Я его сынишке прихожусь тетей. Он называет меня тетя Лида.

Так мы шли, и она все задавала свои дурацкие вопросы, а я отвечал на них. Она даже спросила, есть ли у нас дома кошка или птичка в клетке и висит ли в комнате на стене какая-нибудь картина.

А потом вдруг она перестала спрашивать, и мы замолчали.

Тропу пересекла дорожка к деревянным мосткам, уходившим в тихую заводь маленького залива. На воде в камышовых зарослях белели крупные лилии и тут и там сверкали желтые кувшинки.

– Сорви мне одну лилию, если можешь, – попросила Лида.

Я взошел на мостки и по шатким прогибающимся доскам добрался почти до самого их конца, пока не увидел лилию, которая была достаточно близко, чтобы дотянуться до нее рукой.

Я лег на живот, свесил голову над зеркальной гладью воды и посмотрел на отражение своего лица в голубом небе. С трудом дотянувшись до лилии, я схватил ее скользкий холодный стебель пальцами под белой чашей из лепестков и потащил к себе. Я тянул и боялся, что вот-вот эта прекрасная чаша оторвется от стебля и я напрасно загублю красивый цветок. Но постепенно стебель вытянулся из илистого дна. Он был длиной метра полтора и покрыт слизью. Я вымыл его в воде и вернулся на берег. Лида взяла лилию в кулак под белоснежной чашей из лепестков и понесла, а ярко-зеленый стебель, как змея, тащился за нею следом по земле.

Мы вышли на пустой песчаный пляжик. Это был даже не пляжик, потому что здесь не купались. Настоящих пляжей на озере было два: один на этом берегу недалеко от лагерной купальни, другой на противоположной стороне – там собирались оравы дачников и слышались крики и голоса. Этот же, на который мы вышли, представлял из себя гладкий песчаный язык, выдающийся от берега в озеро; песок был светлым, и вода над ним прозрачна. А дальше дно круто уходило вниз, и вода темнела.

Лида расстегнула ремешки босоножек, оставила босоножки и лилию на берегу, неожиданно резво вбежала в воду и стала носиться по отмели, задрав подол платья, прыгать, визжать, брызгать воду подъемами ступней. Это внезапное веселье было какое-то неестественное, показное. Она брызгалась и хохотала минут десять подряд, с каждым прыжком все выше задирая свой подол, так что белые ноги ее обнажались почти до трусов. Я видел, что она делает это нарочно, для меня, и вспомнил тот свой скошенный взгляд, который, когда мы сидели рядом, она успела заметить.

Она опять стала мне неприятна.

«Только бы нам никогда не быть вместе!» – подумал я.

Наконец она выбежала на берег, запыхавшаяся, с сумашедшими горящими глазами, схватила босоножки, поднесла их к воде, сполоснула ступни и обулась.

– Ужасно люблю бегать по воде! – сказала она.

И с каким-то внезапным вопросительным страхом посмотрела на меня.

– Сниму этот бант! Он мне только мешает!

Быстрым движением ее рука взлетела к затылку, отстегнула громоздкий бант, и тяжелые волнистые волосы рассыпались по ее спине до самого пояса. Они действительно были очень красивые, русалочьи.

Несколько секунд мы стояли в неловкой растерянности, словно вот-вот что-то должно было случиться между нами.

– Пойдем обратно, – сказал я.

Она кивнула.

И за всю дорогу мы не проронили ни слова.

Возле лагеря, когда между деревьями уже просвечивали корпуса, она остановилась.

– Благодарю за прогулку. Было очень приятно, – промолвила она тихо, не глядя на меня. – И за лилию спасибо. Я ее засушу на память.

– Как же ты ее засушишь? – удивился я. – Она большая, не то что полевые цветы, которые можно заложить в книге между страницами.

– В песке. Меня мама научила. Надо ее всю засыпать в коробке песком и так оставить. А потом песок аккуратно убрать.

Она протянула мне руку.

И опять я ощутил перед нею чувство вины за то, что никогда не смогу полюбить ее.

Я пожал ее руку.

Она одиноко пошла в лагерь.

«В этой жизни изначально что-то не так. Независимо от самого человека», – вдруг остро почувствовал я.

Уже далеко отойдя от меня, она обернулась и крикнула:

– Приходи сегодня на танцы!

Я не ответил.

– Придешь?

– Не знаю! – крикнул я.

– Приходи!

Я не пришел. Перед самым началом танцев я увидел Веру. Она была прекрасна. Светлое платье. Темная от загара кожа. Как заметно обрисовывались ее груди и бедра под этой легкой тканью! И икры ног были так красиво отенены резкими тенями. Я весь задрожал, когда увидел ее. И я сразу почувствовал ее неотразимую женскую силу, которая так звала меня к ней, так манила, словно струилась от нее ко мне сквозь прозрачный вечерний воздух.

Никого не видя, кроме нее одной, сойдя с ума, я напрямик подошел к ней, но она, скользнув мимо моего плеча, отчетливо произнесла:

– Ничего не может быть!

Дрожа как в лихорадке, не в состоянии более противиться жалящей похоти, я пошел в лес, схватывая на ходу ветки кустов, не зная кому отдать, как избавиться от этой огненной энергии, и вдруг быстро сделал то, чему научил меня Коля Елагин.

И сразу отчаяние охватило меня.

Я увидел себя ничтожным, гадким, навсегда недостойным женской любви.

Усталый, подавленный, я бродил по лесу, слушая, как с танцев доносится музыка. Я ненавидел себя. И мне не хотелось возвращаться в лагерь.

Так бродил я, наверное, целый час. Вершины елей почернели, и в бледно-розовом небе появились первые звезды. Сумерки начали переходить в темноту.

Вдруг я увидел сидящего на поваленном дереве человека и сразу узнал Меньшенина.

Опустив голову, он задумчиво курил, глядя в землю.

Я подошел к нему.

– Простите меня, пожалуйста! – сказал я. – Я не знал, что все так плохо получится.

Он медленно поднял на меня глаза, пытаясь разглядеть, кто перед ним.

Он был мертвецки пьян.

– Ничего, мальчик! В жизни разное бывает, – сказал он. – Иди скорее отсюда! Твои родители заплатили за путевку деньги. Ты должен отдыхать.

XIV

Вечером во вторник, проходя через зал столовой, Вера остановилась возле стола, за которым я сидел, и, громко назвав меня по фамилии, сказала, чтобы я нашел ее после того, как поужинаю.

Голос у нее был жесткий, официальный.

Я терялся в догадках. Почему так внезапно? Что-то связано с приездом отца Горушина? Меня требует к себе Меньшенин? До сих пор она разговаривала со мной только наедине.

Все во мне напряглось в ожидании.

Однако никто из сидевших за столом мальчиков не обратил внимания на ее слова, и я понял: они не догадываются о том, какая тайная связь существует между мной и старшей пионервожатой.

Доглотав кусок за куском творожные сырники, в тяжелом волнении я вышел из столовой.

Вера стояла одна на перекрестке аллей.

Глядя куда-то вдаль, она сказала мне:

– Пойдем!

Мы пошли вдоль белых декоративно уложенных камней. Навстречу нам двигались пионеры из разных групп, нас кто-то обгонял, кто-то пересекал нам дорогу.

– Завтра утром иди на шоссе на остановку рейсового автобуса! – произнесла она, направляя речь туда же вдаль, куда смотрела.

– Зачем? – испуганно спросил я и вдруг ясно понял, что меня выгоняют из лагеря и ей поручено отвезти меня домой.

– После завтрака мы поедем.

Сердце мое перестало биться.

– Куда?

– Туда, где нас никто не найдет. Хочешь?

Я не смог ответить.

– Поедем в одном автобусе, но врозь. Возьми рубль на билеты.

Девушка из старшей группы пересекла нам путь:

– Добрый вечер, Вера Станиславна!

– Здравствуй! – ответила Вера и продолжала: – Есть у тебя деньги, или тебе дать?

– Есть, – прошептал я. Голос у меня совсем пропал.

– Он завтра уезжает в Питер на весь день. Это выяснилось только что. Я свободна до обеда. Но помни, мы поедем, если не будет дождя. Ни утром, ни ночью. Если будет дождь, поездка отменяется. Понял?