Его встретили Меньшенин и кухонный рабочий.

– Молодец! – громко сказал с той стороны Меньшенин. – Видите, не так страшен черт, как его малюют.

Александров повернулся ко всем нам и, широко улыбаясь и щуря и без того узкие глаза, поклонился, словно певец на эстраде.

– Бабаян! – провозгласил физрук. – Приготовиться Болдин!

– Армен! Не забудь, враги у нас впереди! – крикнул из шеренги Понизовский.

Физрук строго глянул на него и сказал:

– Твоя очередь – тоже.

Армен с трудом подтянулся на руках, обхватил канат ногами, лицо его от натуги стало красным.

– Нет, не могу! – сказал он.

Кулак подтолкнул его под толстый зад.

– Я удержу! Не упадешь!

– Нет! – прошептал Армен. – Лучше я не буду позориться.

– Если боится, заставлять не надо! – сказал через овраг Меньшенин.

Болдин полз во канату долго, мучительно, закусывал губу, строил на лице гримасы, и Кулак и физрук усердно страховали его.

Боковым зрением я поглядывал на Веру. Какая чужая она была сейчас! Говоря с Кулаком, она говорила ему «ты». Она не могла говорить своему мужу «вы». Но как болезненно было мне видеть ее, так близко к нему стоящую, и чувствовать, что их сближает вся прожитая ими без меня жизнь, они муж и жена, а я посторонний, лишний, я чужой для нее, и сейчас в доказательство этого я буду унижен им при ней! Он, так же как и на Армена, наденет на меня страховочный пояс, так же подсадит, обхватив, как котенка, сильными руками, подтолкнет под зад, весело крикнет «Пошел!», и Вера будет смотреть на этот мой позор.

Светлая головка ее сверкала на солнце. Я видел ее красивую фигуру в летнем платье, крепкие, золотистые от загара, обнаженные по плечи руки, и от этой ее женской силы и женской красоты и оттого, что она принадлежала ему, она казалась мне еще более привлекательной, недосягаемой и имеющей надо мною обидную и странную власть, которой я ничего не мог противопоставить.

Я перевел взгляд на Кулака. Он был в брюках и в клетчатой рубашке с закатанными выше локтя рукавами, и видны были его могучие руки. Я посмотрел на свои. Какими слабыми они казались по сравнению с его выпуклыми тяжелыми бицепсами и широкими, с затаенной силой, запястьями.

– Елагин! – выкрикнул физрук.

Никто не ответил ему.

– Елагин!

Я огляделся.

Елагина не было рядом со мной.

– Он просил передать, что заболел и у него поднялась температура, – сказал я.

– Интересно! – издевательски произнес физрук. – Только что шел сюда абсолютно здоровый, и уже успел и заболеть и даже температуру измерить!

В шеренге засмеялись.

«Сейчас он выкрикнет мою фамилию!» – с ужасом понял я.

Никого не видя перед собой, не оборачиваясь назад, чтобы не встретиться глазами с Верой, я спустился на два шага по склону вниз, увидел руки Кулака, которые уже готовились окружить меня страховочным поясом, выскользнул из его рук, ухватился за канат, но как-то неловко, меня качнуло в сторону, и, чувствуя, что он сейчас поймает меня за штанину, лихорадочно перехватывая руками канат, устремился к другому склону оврага. Наконец, сообразив, что я уже вне опасности, и ни Кулак, ни физрук не могут достать меня, я подтянул наверх ноги и охватил канат ступнями.

Я видел над собой только свои руки, перебирающие канат. Я ничего не слышал. Я перемахнул через овраг с такой быстротой, что не заметил, как достиг другого склона и влетел головой прямо в Меньшенина.

И только когда он крепко и больно схватил меня за локоть, я опустил ноги и с удивлением сразу ощутил под ступнями склон.

– Засранец! Поганец! Ты что, хочешь, чтобы я из-за тебя в тюрьму сел? – услышал я совсем рядом с ухом быстрый шепот Меньшенина.

Я смотрел ему прямо в лицо, в его глубокие темные глаза, а видел только одни шевелящиеся губы, белые, сухие, старые.

Вдруг я почувствовал, как рука его, которою он сжимал мой локоть, ослабела, потом она стала разворачивать меня лицом к той стороне оврага.

– Смелый юноша! – обращаясь ко всем через овраг, заговорил Меньшенин неожиданно добрым голосом. – Но нужен ли такой риск? Ведь у нас учения. Другое дело, если бы это было на войне в боевых действиях. Тогда бы я тебя похвалил. А сейчас скажу: хвастовство и глупость!

Я спустился на дно оврага, пересек его, поднялся на склон и увидел, что Веры нет. В какой момент она ушла? Но я понял, что ее не было уже тогда, когда я пошел к канату.

Вечерело, когда я приблизился к гаражному дворику и встал в стороне от Кулака, наблюдая издали, как он работает. Кисти рук его были измазаны в саже и машинном масле.

– Пионер пришел!

Он узнал во мне того мальчика из старшей группы, которого должен был страховать сегодня на канате.

– Ну ты и сиганул через овраг! Будто за тобой собаки гнались!

– Можно я вам помогать буду? – спросил я.

Он выпрямился, держа в руке металлическую отвертку.

– Машинами интересуешься?

– Да, – соврал я.

– В мотор лазил когда-нибудь?

Я отрицательно помотал головой.

Он задумался.

– Видишь блок цилиндров?

– Вижу, – сказал я, склонясь под капот и разом оказавшись с Кулаком в одном замкнутом мире, в котором кроме запаха бензина и ржавого железа жил еще живой запах его тела и его дыхания.

– Возьми звездочку и отдай эти гайки!

Он заметил мое замешательство и, вспомнив мою прошлую бестолковость, пояснил:

– Изогнутый ключ.

Я пошел в гараж. Как и в тот раз, на столе лежало множество гаечных ключей. Я увидел среди них блестящий, дважды изогнутый, и принес его.

Кулак наклонился над двигателем, надел ключ на гайку и коротко ударил по другому его концу ладонью. Гайка стронулась с места. Затем он стал легко выворачивать ее.

Я не испытывал страха, находясь так близко от него, но жадное к нему любопытство. Словно я прикасался к чему-то сокрытому от меня, запрещенному мне, словно я мог многое узнать о Вере...

Я надел ключ на гайку, попробовал сдвинуть ее с места, но она не пошла. Тогда, не пожалев силы, я ударил ладонью по другой стороне ключа и очень больно разбил руку.

– Резче надо! – услышал я над собой его голос.

Он коротко ударил своей ладонью по ключу, и гайка сразу повернулась на четверть оборота.

– О своей машине мечтаешь? – спросил он.

Я растерялся, не зная, что ответить.

– Длинная, серебристая, с мягкими сиденьями, с радиоприемником!..

Он хохотнул.

Мы работали более часа.

И весь этот час, приглядываясь к его уверенным движениям и особенно ревниво вслушиваясь в его дыхание, я ощущал новую странную связь, которая появилась между мною и ним. Его дыхание было дыханием большого сильного зверя. Намного более сильного, чем я.

– Тебе пора на ужин, – вдруг сказал он.

– А вы?

– Я дома поем. Верочка чего-нибудь приготовит.

Меньшенин объявил результаты игры. Он сказал, что доволен тем, с какой серьезностью все отнеслись к этой ответственной игре. И добавил, что вторая ее часть будет проведена на следующей неделе и будут участвовать и девочки. Зачеты были поставлены и Армену, и Елагину.

Потом он сделал паузу, победоносно оглядел нас и с радостью провозгласил:

– А теперь скажу о том, о чем все вы, конечно, мечтаете. Пора готовиться к прощальному балу. Прощальные балы – традиция нашего лагеря. Не во всех лагерях бывают прощальные балы. Но мы любим их и ничего для них не жалеем. Мы хотим, чтобы у всех у вас осталось радостное впечатление о проведенном в нашем лагере лете. Записывайтесь у старшей пионервожатой: кто какое хочет принять участие в концерте, кто как хочет показать свое умение, свои способности. Будут у нас и праздничные карнавальные костюмы – даю слово директора, – и танцы до восхода солнца, и костер!

– До восхода солнца! – загудели мы.

После ужина сразу человек пятнадцать ринулось к Вере записываться на выступления в концерте.

Я смотрел на нее, окруженную множеством девочек и мальчиков, многие из которых были выше нее ростом. И в моей голове все крутилась фраза, сказанная Кулаком: «Я дома поем. Верочка чего-нибудь приготовит».