Эта военизированная игра имела такое же название, как и лагерь, – «Зарница». Ее проведение было обязательно для всех пионерских лагерей.

К счастью, старших не заставили, как младших, с игрушечными пистолетами и деревянными автоматами брать приступом обыкновенный пригорок, крича при этом «Ура!», а вся она свелась к разнообразным спортивным состязаниям и более походила на тренировку спортсменов-туристов.

– Стране нужны мужественные защитники! – сказал Меньшенин перед ее началом.

Состязания по метанию гранаты провели на лагерном стадионе до обеда. Мы по очереди метнули окруженную для тяжести стальным цилиндром деревяшку, лишь отдаленно напоминавшую настоящую гранату. Под самый конец один из мальчиков нашей группы – розовощекий веселый армянин Армен, то ли от неумения, то ли от волнения метнул ее не на пустое поле стадиона, а вбок, так что она полетела прямо в физрука, который стоял там со своим любимым секундомером, всегда висящим у него на шее на ленточке, и с раскрытым журналом в руках, куда он заносил показания наших бросков. Физрук диким прыжком отскочил сразу на три метра, выронив в полете журнал и авторучку, и бухнулся на траву. Когда он поднялся на ноги и посмотрел на Армена – бедный Армен застыл, весь подавшись вперед и раскрыв рот от страха, – глаза физрука были полны такой лютой ненавистью, что нам почудилось: он сейчас размажет Армена по земле. Он сразу же пустил свой секундомер и приложил его к уху. Но тут Меньшенин пришел Армену на помощь. Громко крикнув нам: «Прекратить смех!» – он обнял Армена за плечо и, развернув его лицом в нашу сторону, сказал:

– Если бы это случилось в боевых действиях, ты бы сейчас уложил насмерть половину своих товарищей. Ты понимаешь это? Здесь твои помощники. А враги у тебя где? Впереди! Вон где враги!

И он направил выставленную вперед руку, а на ее кисти еще выставленный указательный палец на пустое футбольное поле.

Единственным, кто не участвовал в игре, был Горушин. Он с утра совсем сник, всех сторонился, и, как я с самого начала смены уходил от лагеря со своими мечтами и тайнами на гору над озером, так теперь он удалился от него со своей обидой в конец аллеи к самому лесу и сидел там в одиночестве на последней скамье, злой и несколько сбитый с толку, надувшись, как филин. Он теперь все время носил солнцезащитные очки. Я понял почему: он не хотел, чтобы видели его глаза.

День начался светло, прозрачно. Оранжевым блеском сверкал среди бараков корпус лагерной столовой, в тени было холодно, на солнце жарко, и звонко вразнобой пели птицы.

Еще рано утром, быстро пройдя мимо гаражного дворика, я увидел возле ворот серый запыленный грузовик с большим ящиком в кузове. Но самого Кулака не встретил – он, очевидно, отдыхал после бессонной ночи, проведенной за рулем.

Я вернулся в барак и залез под одеяло.

«Как могло случиться, что я вчера принял Лиду за Веру? – Я снова вспомнил момент моего пробуждения и то светлое ощущение, которое сразу возникло в моем сердце. – Может, это произошло оттого, что я не совсем проснулся? Но когда я смотрел на облака, я уже не спал. Или вокруг всех женщин что-то особенное сосредоточено в воздухе?»

Ночью я долго не мог уснуть, все думал о Вере, о том, что она одна у себя, и мне приходили в голову безумные планы – пойти кинуть в стекло ее окна маленький камушек, чтобы она, услышав его стук, проснулась и вышла ко мне. Желание мучительно жгло меня. И я не знал, как мне погасить этот огонь. Потом что-то случилось, странное, необычное, и я пошел вдоль кромки вод, припоминая с радостью, что эти воды – океан, хотя я никогда не видел в своей жизни настоящего океана, пошел по белому, раскаленному на солнце песку, погружаясь голыми ступнями в его сыпучее вещество, и прохладные голубые волны накатывали на мои ступни, покрывали их шипящей пеной и возвращались в океан... Я проснулся до горна, и, едва открыл глаза, волнение охватило меня. Я оделся и пошел посмотреть, приехал ли Кулак. Сам не знаю почему, но я ждал его. Однако увидел я его только после обеда. В три часа дня руководитель по физическому воспитанию явился к нам в корпус и, собрав всех вместе, повел в лес, где должно было состояться второе состязание.

Овраг представлял из себя глубокую трещину в приподнятой над низиною возвышенности, поросшей хвойными и лиственными деревьями. Словно неведомый титан ударил в этом месте в землю гигантским топором и краем его лезвия оставил в ее рельефе отметину. Два боковых склона оврага были крутыми, а третий, торцевой, полого опускался к узкому дну, по центру которого вилась, то появляясь, то исчезая, утоптанная тропинка.

Мы приблизились к нему со стороны низины, вошли внутрь сумрачного узилища, и тут я увидел Кулака. Освещенный густым солнцем, он стоял надо мною на левой стороне оврага рядом с Верой и двумя пионервожатыми из младших групп, а на другой стороне стояли Меньшенин, кухонный рабочий и медсестра. Впервые я увидел Веру и Кулака вместе, друг возле друга, и мне почудилось, что он все знает обо мне. Впечатление это усиливалось еще оттого, что я смотрел на них снизу вверх.

Над впадиной оврага от одного склона к другому был натянут канат.

Растянувшись цепочкой, во главе с физруком мы шли по тропинке в густых папоротниках по прохладному дну оврага, под далекими ветвями больших деревьев, под канатом, и Кулак и Вера медленно летели надо мною, освещенные солнцем...

– Это нам по канату надо будет перебираться? – тихо спросил меня Елагин.

– Наверное, – ответил я.

– Я боюсь высоты, – сказал он.

Я не ответил, мысли мои были заняты другим: зачем здесь Кулак? И все остальные – в таком количестве.

Постепенно дно повышалось, мы поднимались по торцевому склону все выше, пока не оказались на одном уровне со стоявшими наверху.

В нерешительности скучились мы возле дерева, за которое был привязан канат.

– С детства боюсь, – сознался Елагин. – Может, слинять незаметно?

Физрук выстроил нас в две шеренги.

Я исподлобья поглядывал на Веру и на Кулака.

Вера смотрела на наши шеренги, но взгляд ее не различал меня в общей массе старших. Кулак курил сигарету и улыбался.

– Слиняю, – прошептал Елагин. – Если меня спросят, скажи, что у меня разболелась голова. – Он подумал и добавил: – И поднялась температура.

– Бояться ничего не надо, – говорил тем временем физрук. – Канат надежно закреплен и может выдержать груз в полтонны. Надеюсь, таких тяжелых среди вас не найдется.

Он засмеялся, словно сказал остроту.

Нам ничего не оставалось, как невесело хохотнуть в тон ему.

– Кроме того мы с Володей, – он указал на Кулака, – будем тщательно страховать каждого, а руки у меня и у него, как вы знаете, крепкие.

Самое страшное, что сразу пришло мне в голову, едва я увидел их всех на кромке оврага, подтвердилось: меня, который обесчестил Кулака, будет страховать Кулак, а присутствовать при этом будет Вера. Ничего нельзя было придумать унизительнее. Если только это случится, я навсегда потеряю ее, я не смогу даже приблизиться к ней. Я это ясно понял.

– Начнем!

Физрук глянул на часы.

– Добровольцы есть?

Все молчали.

– Добровольцев нет. Тогда – по списку!

И он начал выкрикивать наши фамилии в алфавитном порядке:

– Александров! Бабаян – приготовиться!

Александров – разбитной парень с широкими плечами и непропорционально короткими и кривыми ногами, толстыми в икрах, небольшого роста, черноволосый, подстриженный ежиком. Глаза у него серповидные, как у северных народов, живущих в тундре.

Улыбаясь, он вышел из строя и спустился по склону к Кулаку, который занял там свое место.

Кулак стал надевать на него монтажный пояс, служивший страховкою, прикрепил пояс к ролику на канате, два длинных страховочных конца перекинул крест-накрест через канат, один конец дал физруку и легко приподнял Александрова сильными руками.

Александров взялся за канат, охватил его ступнями и, страхуемый Кулаком и физруком, стал рывками по-обезьяньи продвигаться к другой стороне оврага.