— Was?.. Wie?.. (Что? Как? (нем.)) — слышалось в трубку. Телефонная барышня торопила кончать. Гудела и пела проволока, и Екатерине Петровне казалось, что ее разъединили. Она хотела снова звонить, когда услышала родной, хриплый голос:
— Werruft? (Кто спрашивает? (нем.))
— Коля! Николка! Это я…
— Кто?
— Господи, да я же!
— Катя?
— Ну да… Димочка едет.
Послышался вздох и стук. Точно трубка упала из рук Деканова.
— Когда?
— Сегодня. Отпросись сейчас. Приходи.
— Говори толком, когда же будет?
— С вечерним поездом. — Отпрошусь с обеда…
Хотела говорить дальше, все рассказать. Жестокая барышня разъединила телефон. Екатерина Петровна побежала на улицу. Только башмачки стучали по ступенькам лестницы. Надо было все рассказать Верочке и с ней готовить комнату Димочке и «лукулловский» ужин. На Kurfiirstendamm'e стала у остановки трамвая. Все плыли мимо нее такие ненужные. Ей нужно было 85-й номер, а мимо шли 76,176, «А»… Как нарочно… Екатерина Петровна рассердилась. Добежала до угла, где была остановка "Kraft-Omnibus'a, и только стала там, как мимо промчался пустой вагон 85-го номера. Стало до слез обидно. Хотела бежать за ним. Но тут показался "желтый автобус". Екатерина Петровна помахала ему «ручкой» и остановила. К ее радости, автобус шел скоро и обогнал «противный» трамвай. С остановки у Hallensee Екатерина Петровна добежала до мастерской Frau Senger.
"Надо так сделать, чтобы никто пока не узнал. Сегодня только мы. Мы одни. Никого не надо. Друзья, Федор Михайлович и Шпак, — завтра".
Она вызвала Верочку на лестницу. Верочка вышла с перепачканными красками пальчиками и встревоженным круглым личиком, но увидала сияющее лицо матери и радостно воскликнула.
— Дима?!
— Да.
— Ну конечно. Я так и знала. Когда?
— Представь… Сегодня. Я только что получила телеграмму. — Боже! Как хорошо! Покажи!
Нагнувшись у окна немецкой лестницы, темной, неприятной, пахнувшей мастикой и пылью, читали и перечитывали маленький листок телеграфного бланка. Будто слышали родной голос.
— Мама! Нужно все хорошо приготовить.
— Да, душка!
— Деньги-то есть?
— Есть, есть. Я давно копила. У меня на это два доллара сбережено, из тех, что дядя Вася прислал. Помнишь, в позапрошлом году?
— Мама! Какая ты дальновидная.
— Идем сейчас.
— Хорошо. Я только лапы помою.
— Дома вымоешь. Не беда… Надо скорей. Я думаю,
белого вина и Sekt (Шампанское (нем.)).
— Коньяку еще. Папа так любит коньяк, и он давно не пил его.
— Хорошо. Я купила "кабельо".
— Мама. Это не годится. Мы ему приготовим русские щи и гречневую кашу.
— Пирожки купим у Фёрстера. С мясом.
— Мама! Он с мясом не любит. С капустой.
— И ветчины.
— Конечно, мама. Пирожков возьмем на Tauenzienstrabe.
— Я думала, в русской кондитерской.
— Не поспеем. Мы, мама, разделимся и каждой дадим занятие.
— Раньше всего комнату.
— Frau May обещала. Я знаю, у нее есть свободная рядом с вашей.
— Так идем же!
— Идем!.. А папа? Знает?
— Конечно! Так счастлив. Я по телефону говорила. У него и трубка изо рта полетела на пол.
— Ну!
Обе побежали вниз, на трамвай. Они забыли свое беженство и бедность. Они были счастливы.
VI
От пансиона, где жили Декановы, до Ангальтского вокзала было двенадцать минут ходьбы. На трамвае или автобусе и того меньше, но вышли за полтора часа. Хотели насладиться ожиданием. Шли по широкой людной Liitzowstrabe, и их оживленные голоса звенели во влажном мартовском воздухе. Вечер спускался на город розовыми дымчатыми туманами, садился на улицы угольной копотью и затягивал их темнотой. Ярко вспыхнули фонари, и даль стала казаться гуще. Небо сделалось бездонным и высоким.
— Пять лет не видались, — вздыхая, сказала Екатерина Петровна. — И не узнаем, пожалуй. Вырос, возмужал.
— Он карточки в прошлом году посылал, не переменился совсем, — сказала Верочка.
— Мы не узнаем, он нас узнает, — сказал Деканов.
— Ты думаешь, мы не переменились! — воскликнула Екатерина Петровна. — Мы стали стариками.
Молодым счастьем горели ее глаза.
— Ты все такая, как была, когда он родился, — сказал Деканов.
— Скажешь тоже, Николка!
Они шли, толкаясь, то торопились, то задерживали шаг. Видели, что слишком рано. Деканов останавливался раскурить трубку, потом нагонял широкими шагами.
— Я высчитал: четыре года, три месяца и двадцать дней мы его не видали.
— Он ушел 25 ноября, на другой день после маминых именин.
— Ушел в одиннадцать часов вечера, а в три часа ночи нас разбудили с обыском, — сказала Екатерина Петровна, — его искали.
— Потом взяли в чрезвычайку, — сказала Верочка.
— Да, пережили много. Ах, как много пережили, — вздохнула Екатерина Петровна, — а он-то, голубчик. Многого мы и не знаем.
— Сейчас расскажет.
На Schonebergerstrabe тускло горели фонари. По грязному асфальту, урча, тянулись грузовые автомобили с прицепными платформами, груженными углем. Над головами были сотни путей, и то и дело проносились поезда. Темные дома и заборы были черны от копоти. Екатерина Петровна не замечала неприглядности улиц.
— Ты знаешь, Николка, — сказала она, — я положительно полюбила Берлин.
— Мама, мы ужасно рано пришли, — сказала Верочка, глядя на большие часы вокзала.
— Ничего, подождем. Ты подумай, он уже тут где-то несется, приближаясь к Берлину. Уже, поди, Лихтерфельд проехал, — сказала Екатерина Петровна.
— Несется и думает о нас, — сказала Верочка. — Как хорошо иметь брата, как Дима, любить его и знать, что он любит.
Сидели на перроне против пути, где должен был прийти поезд. Верочка несколько раз бегала посмотреть, верно ли сидят. За пять минут до приезда все пошли к решеткам. Там не было контроля. Внизу, под доской с надписью «Ankunft» ("Прибытие" (нем.)), было написано мелом, что "поезд опаздывает на сорок минут".
Эти сорок минут им показались вечностью. Приходили какие-то совсем не нужные Vorortziige (Местные поезда (нем.)) и выбрасывали толпы пассажиров. Вокзал гудел голосами, шаркали ноги, гремели тележки с багажом. Потом на несколько минут вокзал пустел и затихал. Наконец, платформа N 17 вспыхнула яркими электрическими огнями, как-то тревожно загудели по асфальту чугунными колесами десятки тележек, и носильщики потянулись к поезду. Гул колес раздирал нервы Екатерины Петровны. Сердце так колотилось, что ей казалось, она уже не в состоянии будет встать. У решетки толпились встречающие. Контролеры заняли места в клетках. Далеко, в темном дымном воздухе, загорелся зеленый фонарь и повис в небе. Где-то сбоку прозвонил телеграф. Наверху появился красный огонь. Все это казалось Екатерине Петровне зловещим и значительным. Послышался тяжелый, мерный гул, и, сверкая одним фонарем, к перрону подкатил громадный высокий паровоз с короткой и низкой трубой. Захлопали, открываясь двери, где-то щелкнуло быстро опущенное окно. Чей-то женский картавый голос нетерпеливо кричал: "Trager! Trager!" ("Носильщик! Носильщик!" (нем.))
Первые пассажиры показались у решетки. Какие-то баварские мужики в остроконечных суконных колпаках с зелеными яркими лентами и волосяными кисточками, похожими на кисти для бритья. Два молодых человека с исцарапанными лицами протащили велосипеды. Прошел, махая билетиком, носильщик в красной шапке, и толпа, как река, остановленная плотиной, запрудила пропускные посты и разлилась во всю ширину перрона. Не было возможности разглядеть и узнать в ней кого-нибудь. Пропускали в четыре калитки. Встречающие томились у них и мешали смотреть.
— Мы прозеваем его, — с отчаянием сказала Верочка.
— Смотри, смотри, Верочка, у тебя молодые глаза, ты должна увидеть, — сказала Екатерина Петровна и, цепляясь за рукав Деканова, поднялась на носки.
Хорошенькая дама в модной шляпе колпаком подле них бросилась на шею толстому господину и сочно поцеловала его в губы: "Mein lieber Karl!.." ("Мой милый Карл!.." (нем.))