— Вставайте, воины! Великое Солнце взошло! — сквозь слезы пошутил Смирной, и дети заплакали навзрыд.

Вельяна обняла братьев и медленно повела из Христова логова по дощатой плотине — в обозную телегу, к еде и лечебным настоям.

— Мы, Федя, сундук с бумагами взяли, — тронул Смирного Глухов.

— Тут больше ничего ценного нету, они казны не держали, — грустно пророкотал Скуратов.

— Что делать будем?

— Жечь! — ответил Смирной сквозь судорогу лица.

— А дым и все такое? Вдруг увидят?

— Жечь.

Постройки Острога вспыхнули охотно, — погода в июне стояла жаркая. Вопли остающихся в огне постепенно затихли, и отряд углубился в лес. Федя ехал за последней телегой. В телеге покачивалось его сокровище, и Смирной не замечал ничего вокруг. На Вельяну пялился и Федин конь Тимоха. Чудак хорошо помнил прошлогоднюю поездку в Иваново-Марьино и чуял, что Вельяна — не простая кобылка.

Вдруг сзади закричали, затопотали сапоги, и между сосен появился один из сомовских ребят. Он обхватывал руками свой живот и казался смертельно раненым. Впрочем, его прикопченая рожа радостно скалилась.

— Вот! — выкрикнул он, задыхаясь, — еле спас! Чуть не сгорели!

Парень разнял руки, и из его живота, из-под распущенного пояса в телегу Вельяны вывалились два лопоухих пятнистых щенка. Один черный в белую крапинку, другой белый — в черную.

— Да, — вспомнил парень, — вы подождите, там двое наших каких-то монахов волокут.

— А что на месте не кончили? — спросил Сомов, щекоча брюхо черному щенку.

— Они пленными назвались, умельцами, вот мы и подумали…

— Каких дел умельцы?

— Чернокнижных.

— Ну, если чернокнижных, — встрял Скуратов, — спалим в Москве.

Федор резко разворотил коня и поскакал к отставшим.

Три бледные тени в грязных ризах волочились за подраненным псарем на веревке. Еще один боец замыкал шествие с копьем.

— Вас как зовут, православные, — спросил Смирной.

Монахи затравленно молчали.

— А хоть откуда вы? — Смирной стал развязывать веревки, и пленники поняли, что казнить не будут.

— Да кто откуда. Я из Новгорода, эти из Мстиславля.

— Вы есть хотите? — задал Смирной дурацкий вопрос. Серьезные вопросы он решил оставить на потом.

— Да и выпить бы, боярин, — усмехнулся Новгородец.

— А чего ж в ризах, если пьющие?

— Тут другой одежки не носят.

На зов еды и выпивки пленники пошли быстрее, и скоро за телегой Вельяны уже шла особая телега с худыми монахами. Монахи ели, пили и скоро осмелели до предела.

— А куда мы изволим ехать, господин боярин? — развязно спросил Новгородец.

— В Москву, господин умелец. Устраивает?

— Устраивает, князь, если кормить будете.

— Будем, будем, — ответил Федор, — если заработаете.

— Наша работа не всякому нужна, — сказал Новгородец и больше не отвлекался от большой глиняной баклаги.

Глава 21. Бред Никандра Ростовского

Архиепископ Никандр боялся трех вещей: чумного поветрия, татарского нашествия и московских лазутчиков.

«А Божьего гнева? А смертного греха? А смерти как таковой?», — спросите вы?

Да, конечно, конечно. Бога и его костлявой подруги следовало бояться, но на их счет у Никандра имелось особое мнение. Не такое, как у обычных смертных, и не то, что внушали туповатой пастве православные учителя Никандровой епархии.

Темными, лампадными ночами, когда обывателя душит осознание смертности, к Никандру приходило убеждение, что он-то — бессмертен! Ну, пусть, не совсем бессмертен, но состоит у Господа на особом учете, служит особую Службу, поэтому емкость его жизни измеряется не годами и природным здоровьем, а отдельным Высочайшим отсчетом! Не будет же Господь, в самом деле, безвременно прерывать миссию верного слуги, не будет втаптывать в прах посреди пути. А Никандр считал себя именно таким, самым ближним слугой господа, практически земным Ангелом. И вот почему.

Кто из людей верен Господу? — Только избранные христиане.

Мусульман, язычников и прочих отметаем. В ад их, в преисподнюю, в прорву!

Католиков и протестантов тоже — но с другой карой, — эти — блудные, но свои.

Остаются православные.

Однако, наши миряне не в счет — они погрязли в грехе.

Теперь берем церковных иерархов.

Православные Патриархи — Константинопольский, Антиохийский, Иерусалимский и Александрийский — сидят под турками и вынуждены сотрудничать с басурманами. Не желают возвысить голос, сгореть в очистительном огне, принести собственную жертву. Бессильны, сребролюбивы.

Из наших священников только митрополит Макарий выше Никандра, но он немощен, безумен. Значит, Никандр — главная земная опора Бога и Сына Его Иисуса Христа.

Никандру даже икона представлялась: «Святой Никандр Ростовский — столп у ног Спасителя». На иконе среди голубых облаков и ослепительного света нарисован Бог Саваоф, желающий ступить на Землю. Вот он занес ногу в палестинской сандалии над пустотой, но застрял другой ногой в облаке.

«Куда ступить? — думает Господь, — на Земле грязь, кровь, войны, мерзость! Грешники всех конфессий извиваются в гнойном болоте, обрастают членистыми пиявками, совокупляются с полчищами вавилонских, константинопольских, антиохийских блудниц, преумножают зло. Короче, ступить в чистой обуви абсолютно некуда.

Но, гляди-ка! Вон там из дерьма возвышаются чистенькие островки с зеленой травой, белыми городами и золотыми головками. Это вам не члены торчащие! Это вам не болото! Это Москва! Вот сюда мы и спустимся. Но высоковато! Как бы не зашибиться! Да еще баба с дитём сзади пристраиваются. Ага! Вон стоит мужик и держит над головой удобную ступеньку. Только это не ступенька, а толстенная, огромная книга, но наступить на нее можно. В книге, конечно, описаны добрые дела верного мужика, плохие дела царей земных. Это мы потом рассмотрим»…

Так что, Никандр был обнадежен. Ему оставалось только книгу напечатать, да Москву занять. А уж тогда срок земной и благодать небесная будут ему отмерены особо. Поэтому самыми страшными казались Никандру земные напасти, способные помешать такому ходу вещей.

Вот, например, вступит шайтан под чалму казанскому беку. Татары сбросят христианское иго и полезут на Московию. Не исключено, что правым крылом они ударят через северо-восток, по Волге. Навстречу им навалятся московские войска, и все! Покоя не будет. Начнутся в Ростове московские дела, наедут воеводы, чиновники, станут совать нос в каждый горшок, пронюхают о нашей Службе. Точка. Конец!

Или чума. Притащат по той же Волге из Астрахани заразу на Ярославский базар, достанется всей епархии. Опять приедут московские, прочесночат тут все. Но главное — народ сляжет, Служба расстроится.

А могут москвичи пролезть, как тараканы, — без войны, без чумы.

Вот почему Никандр всякий день начинал с прослушивания трех докладов: чумного, дозорного и базарного.

Сегодня епархиальный лекарь доложил, что заразы не замечено. Подобранные пять трупов имеют следы честной смерти: два от утопления в пьяном виде, один от перерезанного горла, один — повешенный на воротах, последний — затоптанный конем посреди дороги.

«Нашел где спать!», — довольно хмыкнул Никандр.

Доклад полевого дозора был еще спокойнее, и это, наоборот, беспокоило. Начальник градской стражи бодро сообщал, что никаких воинских и разбойничьих ватаг в окрестностях Ростова и Ярославля не замечено.

— Так что, святой отче, враг спокоен!

«Откуда тебе знать, убогий? — подумал Никандр, — ты за стену год не выходишь. Вот вы с врагом и спокойны!».

Самым полезным, как всегда, оказался базарный доклад. Торговый тысяцкий — заведующий рыночными точками — изложил слухи последнего воскресенья. Тысяцкий — опытный чиновник — шерстью чуял начальственный тонус. Поэтому всегда начинал рассказ с посредственной вести, самое интересное сообщение ставил на третье или пятое место, далее докладывал по нисходящей, — в зависимости от настроения и терпения слушателя.