— Я и сам не уверен... Наверно, хотелось, чтобы они почувствовали хотя бы самый слабый укол ответственности за случившееся, — бормочет Пит, — за то, что убили этого ребёнка...

— Это ужасно! — Похоже, что ещё чуть-чуть — и Эффи ударится в слёзы. — Питер, это запрещено! Нельзя даже думать о таком! На вас с Кэтнисс только навалится ещё больше неприятностей!

— Вот тут я с Эффи абсолютно согласен! — рявкает Хеймитч. Порция и Цинна хранят молчание, но их лица задумчивы и очень серьёзны. Конечно, они все правы. И хотя я тоже сильно встревожена, но то, что он сделал — изумительно!

— Думаю, что это не совсем подходящий момент для рассказа о том, что сотворила я, — говорю, — ну, да ладно. Я одному манекену затянула на шее верёвочную петлю, потом подвесила его на перекладине и написала на нём имя — Сенека Крейн.

Нужный эффект достигнут. После мгновения замешательства всё скопившееся в комнате негодование и осуждение лавиной обрушивается на меня.

— Ты... повесила... Сенеку Крейна? — запинается Цинна.

— Ну да. Демонстрировала им, как ловко я умею завязывать петли, а он просто под руку попался... в конце упражнения.

— О Кэтнисс! — приглушённо вскрикивает Эффи. — Да откуда тебе вообще об этом известно?

— А что, это великая тайна? Судя по действиям президента, это вовсе не так. Даже наоборот, ему, кажется, не терпелось довести до меня этот факт, — говорю я. Эффи вылетает из-за стола, прижимая к лицу салфетку. — Ну вот, расстроила Эффи. Эх, надо было соврать и наплести, что, мол, пустила десяток-другой стрел.

— Можно подумать, мы с тобой сговорились! — замечает Пит, едва заметно улыбаясь мне.

— А что, это не так? — спрашивает Порция. Она опускает веки и пальцами крепко массирует их, как будто её глаза разболелись от яркого света.

— Нет, — мотаю я головой, глядя на Пита с непривычным чувством признательности. — Ни я, ни Пит даже не знали, что собираемся делать, до того как вошли в зал.

— И ещё, Хеймитч, — говорит Пит, — мы решили, что у нас достаточно союзников и других не надо.

— Вот и прекрасно. Тогда я не буду считать себя ответственным за то, что вы, по вашей непроходимой глупости, начнёте одного за другим гробить моих друзей, — отвечает Хеймитч.

— Мы тоже так подумали, — огрызаюсь я.

Обед заканчивается в молчании, но когда мы поднимаемся и идём в гостиную, Цинна кладёт руки мне на плечи и крепко пожимает их.

— Да ладно тебе злиться, пошли посмотрим, кто сколько получил за приватный показ, — говорит он.

Эффи с покрасневшими глазами присоединяется к нашей компании у телевизора. На экране появляются лица трибутов, дистрикт за дистриктом, под ними мигающими цифрами высвечивается количество полученных ими баллов. От одного до двенадцати. Как и следовало ожидать, Кашмир, Рубин, Брут, Энобария и Дельф получают высокие баллы. Остальные — от середины и ниже.

— Интересно, они кому-нибудь когда-нибудь влепили нуль? — спрашиваю я.

— Нет, но всё когда-нибудь случается в первый раз, — «утешает» меня Цинна.

И оказывается прав. Потому что когда мы с Питом каждый получаем по двенадцати, в истории Голодных игр это происходит впервые. Но праздновать столь выдающееся событие нам как-то неохота.

— Почему они так поступили? — недоумеваю я. — Зачем?

— Затем, чтобы другие сразу поняли, кого надо убирать первым, — отрезает Хеймитч. — Пошли вон по кроватям. Глаза б мои на вас не смотрели.

Пит молча провожает меня до двери в мою комнату, но как раз перед тем, как он собирается пожелать мне спокойной ночи, я обхватываю его руками и прячу лицо у него на груди. Он смыкает руки у меня за спиной и прижимается щекой к моим волосам.

— Прости, я, кажется, сделала всё только хуже, — шепчу я.

— После меня уже ничего не могло быть хуже. А кстати, почему ты это сделала?

— Не знаю. Чтобы показать им, что я — не просто пешка в их Играх?

Он издаёт короткий смешок: наверняка вспомнил вечер накануне начала прошлогодних Игр. Мы были на крыше — никто из нас не был в состоянии уснуть. Вот тогда Питер и сказал что-то вроде того, что только что произнесла я. Но в то время до меня смысл его слов не дошёл. Теперь я его понимаю.

— Я тоже! — отвечает он. — И я не говорю, что не попытаюсь... в смысле, вернуть тебя домой... но уж если быть до конца честным...

— Если быть до конца честным, ты думаешь, что президент дал им прямое распоряжение сделать всё, чтобы не выпустить нас с арены живыми, — заканчиваю я за него.

— Да, это приходило мне в голову, — признаётся Пит.

Мне тоже. Причём много раз. Но даже зная, что я никогда не выберусь с арены живой, я по-прежнему питаю надежду, что это удастся Питу. В конце концов, это же не он вытащил те ягоды, а я. Никто и никогда не сомневался в том, что Пит ослушался Капитолия из любви. Так что, может, президент Сноу всё-таки предпочтёт сохранить ему жизнь, зная, что она тогда станет непрекращающимся мучением для сломленного и израненного душой Пита? Так сказать, в назидание другим?

— Но даже если мы оба погибнем, все будут знать, что мы не сдались без боя, ведь так? — спрашивает Пит.

— Да, все будут знать, — эхом вторю я.

И в первый раз за всё время я перестаю думать о происходящем как о своей личной трагедии, осознание которой мучило меня с того момента, когда были объявлены Триумфальные игры. Вспоминаю убитого старика из Дистрикта 11, и Бонни с Сатин, и слухи о восстаниях... Да, все до последнего в каждом дистрикте затаят дыхание, следя за тем, как я буду действовать в условиях заранее вынесенного мне смертного приговора — этого последнего средства принуждения, оставшегося у президента Сноу. Люди будут искать признаки того, что их борьба была не напрасна. Если я смогу ясно дать понять, что не смирюсь никогда, буду бороться до самого конца, Капитолий уничтожит меня... но не мой дух. Да есть ли лучший способ подарить надежду восставшим?

Красота этой идеи в том, что моё решение ценой своей жизни спасти Пита — само по себе тоже акт неповиновения. Я отказываюсь играть по правилам Капитолия. Мои личные интересы в полном согласии с интересами масс. И если я смогу сделать так, чтобы Пит остался в живых, то в интересах революции это было бы то что надо. Потому что мёртвая я принесу больше пользы, чем живая. Повстанцы смогут сделать из меня что-то вроде мученицы за правое дело, будут рисовать моё лицо на плакатах... Это подстегнёт людей лучше, чем все мои усилия, останься я в живых. А вот Питер... Питер, наоборот, для революции гораздо ценнее живой. Живой и страдающий, потому что его муки помогут ему найти верные слова, чтобы зажечь пламя в сердцах людей.

Питер пришёл бы в ужас, если б узнал о таких моих мыслях, поэтому единственное, что я добавляю, это:

— У нас ещё есть пара дней. Чем займёмся?

— Я бы хотел каждую минуту оставшегося мне времени провести с тобой, — отвечает Пит.

— Тогда пойдём, — говорю я и широко открываю перед ним дверь своей комнаты.

Это такое невыразимое наслаждение — снова спать, прижавшись к Питу. До этой минуты я и не подозревала, как стосковалась по простой человеческой близости, по прерасному ощущению — вот он, рядом со мной в темноте. Как глупо было с моей стороны последнее время не пускать его к себе, сколько драгоценного времени я потеряла! Окутанная его теплом, я погружаюсь в сон, и когда вновь открываю глаза, через окна в комнату льётся день.

— Никаких кошмаров, — говорит он.

— Никаких кошмаров, — подтверждаю я. — А у тебя?

— Ни единого. Я и забыл, что значит крепко проспать ночь напролёт!

Мы нежимся ещё какое-то время — нам торопиться некуда. Завтра вечером будет интервью в прямом эфире, так что сегодня Эффи и Хеймитч будут нас усиленно дрессировать. «У-у, опять высокие каблуки и саркастические комментарии!» — думаю я. Но в этот момент входит рыжеволосая безгласая с запиской от Эффи. В ней сообщается, что, принимая во внимание наш недавний Тур Победы, как она, так и Хеймитч считают: в публичных выступлениях мы ведём себя на высоте. Поэтому дрессировка отменяется.