— Не спрашивай! — говорит он и кладёт голову на наши сплетённые руки.

— Я не хочу иметь союзников. Зачем Хеймитч заставляет нас узнать их получше? — говорю я. — Ведь тогда будет гораздо тяжелее, чем в прошлый раз! Вот разве что Рута... Но её я никогда не смогла бы убить. Она же совсем как Прим!

Питер поднимает на меня напряжённый взгляд:

— Её смерть была одной из самых отвратительных, так говорят...

— Да ни одна из них особой красотой не отличалась, — бормочу я, вспоминая кончину Диадемы и Катона.

Пита вызывают, и я остаюсь в одиночестве. Проходит пятнадцать минут. Потом ещё пятнадцать. Потом ещё десять, и, наконец, вызывают меня.

Войдя в зал, я ощущаю сильнейший запах моющего средства и замечаю, что один из матов перетащили в центр зала. Настроение совершенно не такое, как в прошлом году, когда распорядители, полупьяные, откровенно скучали и лениво ковырялись в деликатесах на своём столе. Сейчас они выглядят какими-то взбаламученными, перешёптываются и жестикулируют. Интересно, что за представление устроил им Пит? Что вывело их из себя?

Чувствую острый укол беспокойства. Ох, плохи дела. Совсем ни к чему Питу навлекать на себя гнев хозяев. Это моя работа — прикрывать собой Пита, пускай палят в меня. Но что он такого натворил? Я бы сделала то же самое и ещё от себя бы добавила, чтобы сбить спесь с этих самодовольных кретинов, изощряющих свои умы в том, как бы это похитроумнее нас прикончить. Дать бы им почувствовать, что жертвами зверств Капитолия можем пасть не только мы, но и они тоже.

«Вы хоть догадываетесь, как смертельно я вас ненавижу? — думаю я. — Вы, отдавшие свои таланты на служение Играм?»

Я пытаюсь перехватить взгляд Плутарха Хевенсби, но он, похоже, всячески избегает любого контакта со мной. Весь период тренировок он упорно меня игнорировал. Я же помню, как он просил меня на танец, как хвастался своей сойкой на циферблате часов... И куда же подевалось его дружелюбие? Здесь, значит, ему не место? Ну ещё бы, я же простой трибут, а он — Главный Распорядитель. Такой всесильный, неприступный, под надёжной защитой своего титула...

И вдруг меня осеняет. Сейчас я такое сотворю, что что бы ни сделал Пит, это будут только цветики!

Я направляюсь к секции вязания узлов и выбираю там подходящую по длине верёвку. Принимаюсь вертеть её и так, и этак — оказывается, трудновато, ведь я никогда сама этот узел не завязывала, только один раз видела, как это проделывал Дельф, а его ловкие пальцы двигались слишком быстро. Примерно минут через десять мне удаётся навертеть нечто подходящее. Вытаскиваю одно из тренировочных чучел-манекенов на середину зала и, нацепив ему на шею петлю, подвешиваю на верёвке к гимнастической перекладине. Эх, здорово было бы ещё и руки чучелу за спиной стянуть, да, боюсь, времени маловато. Несусь к секции камуфляжа, где другие трибуты, несомненно, те наркоши, устроили настоящую помойку. Ага, вот то, что мне надо — початая банка с кроваво-красным ягодным соком. Манекен изготовлен из искусственной кожи телесного цвета, которая служит отличным фоном для моих художеств. Аккуратно окунаю пальцы в сок и вывожу на чучеле кое-какие слова, спиной прикрывая написанное от постороннего взгляда. Затем отступаю в сторону и быстро поворачиваюсь, чтобы полюбоваться ошеломлением на физиономиях распорядителей, когда они прочитывают имя, написанное на чучеле:

17.

Вот это эффект! В одно мгновение все тридцать три удовольствия! Кое-кто издаёт придушенные крики. У других из пальцев выскальзывают бокалы и с мелодичным звоном разлетаются мелкими осколками по полу. Пара-тройка, похоже, сейчас грохнется в обморок. И на лицах у всех без исключения — застывшая маска ужаса.

Ну что, Плутарх Хевенсби, заслужила я теперь ваше внимание? Он смотрит на меня во все глаза, не замечая, как сок из раздавленного в судорожно сжатом кулаке персика течёт у него между пальцами. Наконец, он, прокашлявшись, выдавливает:

— Вы можете идти, мисс Эвердин.

Я почтительно кланяюсь и собираюсь уходить, но в последний момент не могу удержаться и бросаю банку с ягодным соком через плечо. Слышу, как банка ударяется о чучело. На нём растекается кроваво-красное пятно. Ещё пара бокалов падает на пол. И пока дверь лифта закрывается за мной, я вижу, что никто даже не дёргается с места.

«Вот это был сюрприз, так сюрприз!» — удовлетворённо думаю я. Опасный, безрассудный поступок, и я, без сомнений, ещё вдесятеро поплачусь за него. Но как раз в эти мгновения я чувствую себя на коне и наслаждаюсь вовсю.

Надо найти Хеймитча и всё ему рассказать о своём приватном показе, но кругом ни души. Должно быть, все отправились обедать. Пойду-ка я приму душ — вон, все руки заляпаны соком. Стоя под струями воды, я задумываюсь о том, а умно ли я поступила, отважившись на эту свою последнюю выходку? Ведь теперь основным вопросом, определяющим течение моей жизни, будет: «Поможет ли это Питу остаться в живых?»

Напрямую, конечно, нет. Всё, что происходит на приватном показе в высшей степени секретно, так что какой смысл устраивать надо мной расправу, если никто не будет знать, в чём я провинилась. Фактически, в прошлом году меня за дерзость наградили. Правда, в этот раз моя провинность куда тяжелее. Кто знает, если хозяева Игр взбешены моими выкрутасами и решат сурово наказать меня на арене, Питу тоже может прийтись несладко вместе со мной. Неужели я во вред делу действовала слишком импульсивно? И всё же... я ну нисколечко не сожалею о содеянном.

За обеденным столом мне бросается в глаза, что на ладонях у Пита кое-где остались едва заметные разноцветные пятна, хоть он изо всех сил старался смыть следы краски — вон, волосы еще не просохли после купания. Наверно, он всё же демонстрировал им своё умение маскироваться, как я и советовала.

Как только приносят суп, Хеймитч сразу же переходит к интересующему всех вопросу:

— Ну, что скажете, как прошёл личный показ?

Обмениваюсь взглядом с Питом. Почему-то мне не очень хочется так вот сразу выкладывать всё о своём выступлении — в уюте и покое нашей столовой это прозвучит как разрыв бомбы.

— Давай ты первый, — говорю ему. — Ты, должно быть, выдал им что-то эдакое... Мне пришлось ждать целых сорок минут!

Но странно — Питу, кажется, так же неохота распространяться на эту тему, как и мне.

— Ну, я... Я продемонстрировал камуфляж, как ты, Кэтнисс, предлагала. — Он немного медлит. — Нет, не совсем камуфляж... Можно сказать, я использовал краски...

— Чтобы сделать что? — спрашивает Порция.

Я вспоминаю, в каком смятении были распорядители Игр, когда я вошла в зал. Там сильно пахло моющим средством... И ещё этот мат, перекинутый в центр зала, как будто им хотели прикрыть какое-то пятно, которое не получилось смыть до конца...

— Ты что-то нарисовал, а? Картину, точно!

— Ты её видела? — спрашивает Пит.

— Нет. Но они умаялись, пытаясь от неё избавиться.

— Да это обычная процедура. Ни один трибут не должен знать, что сделал другой, — отмахивается Эффи. — Так что ты нарисовал, Питер? — От умиления взор её затуманивается слезами. — Неужели ты нарисовал Кэтнисс?

— Да с чего ему рисовать меня, Эффи? — немного раздосадованно спрашиваю я.

— Чтобы показать, что он сделает всё, чтобы защитить тебя. По крайней мере, все мы здесь, в Капитолии, этого ожидаем. Разве он не пошёл добровольцем, лишь бы быть рядом с тобой? — Эффи произносит свою тираду таким убеждённым тоном, словно это всё козе понятно.

— Вообще-то, я нарисовал Руту, — тихо говорит Пит. — Нарисовал такой, какая она стала после того, как Кэтнисс покрыла её тело цветами.

За столом воцаряется долгое молчание, пока все мы перевариваем услышанное.

— И чего же ты этим хотел добиться? — нарочито спокойным тоном интересуется Хеймитч.