1.

Римский сенатор заезжий, одетый в тунику и тогу,

Мерзнущий греческий воин, одетый в хитон и гиматий,

С завистью смотрят на варваров в шапках и кожаных куртках,

Теплых штанах и сапожках, удобных для Скифии мрачной.

2.

Модница утром надела хитон. Привезен из Коринфа.

Пеплос, к ногам ниспадавший широкими волнами складок,

Диплосом плечи укутала, косы покрыла вуалью,

Но и штаны надевает, Скифии климат ругая.

Неужели надеешься что-то в себе изменить?

Неужели не видишь, что ты ничего не умеешь?

Ты не можешь ни сесть за комбайн и ни встать за станок,

ну, а если и встанешь, то сколько ты выдержишь? месяц?

Только месяц, который забудешь потом навсегда?

Неужели надеешься как-то еще увильнуть?

Да, конечно, легко затеряться среди миллионов,

но ведь ты ничего не умеешь, и этого ты не сумеешь.

Я прошу об одном: ты прислушайся и оглянись,

мне не нужно ответов, ты выслушай только вопросы:

Ты не пишешь уже о пожарах, смертях и крушеньях,

потому что назавтра… ведь правда? Пылает и гибнет?

Ты скрываешь, что слеп, и все годы живешь лишь наощупь?

И ее ты не продал, не отдал, и не потерял

(вдох), а просто не видел давно, и не знаешь, куда она делась,

ты ведь пуст как… ведь верно? В тебе уже долго не ты?

А теперь — только быстро — обычное:

возраст?

     число?

        день недели?

К твоим женщинам приглядываются цари,

а друзья не доверяют тайн?

Я вспомнил сирени тяжелые кисти,

Когда у беседки привстал на носки

И к грозди тянулся сквозь влажные листья

(Мне в мае казалось — еще потянись я

Душою к тебе — мы бы стали близки).

Но с ягод тончайшую пыль отирая,

Лишь воздух в щепотку ловил (а в ушах

Хрустели сирени минувшего мая,

Когда я упругие ветви ломая,

Решился пойти на решительный шаг).

Я встал на перила (я встал на колени),

Средь прутьев беседки (средь сосен и скал),

Как звездочку счастья в букете сирени,

Я лучшую ягоду в грозди искал.

И терпкого сгустка осеннего гула,

Чей свет ненавязчив, а сумрак палящ,

Коснулся рукою

        (Она ускользнула,

Оставив в руке свой сиреневый плащ).

Для какой-то статьи, для примера

Перелистываю Гомера.

Вот в глазах копьеносца Приама,

Безнадежно покорных судьбе,

Отражается шествие к храму,

Но богиня не внемлет мольбе

Вот Парис все решиться не может

Вслед за Гектором выйти к врагам,

Он все ладит и ладит поножи

К так заметно дрожащим ногам.

Вот прощаться идет Андромаха,

Слезы страха стирая с лица,

А ребенок пугается взмаха

Пышной гривы на шлеме отца.

И супругов смутил этот звонкий

Детский плач, и среди беготни

От нелепости страха ребенка,

Поглядев друг на друга, они

Улыбнулись. И боль этой пытки

Просочилась из небытия…

Испугавшийся этой улыбки,

Как ребенок, расплакался я.

Не людское мы племя, а волчье,

Сколько ж можно — война да война?

На куски, на обрубки и в клочья

Страны, судьбы, стихи, времена!

Андромаха! Тебе еще биться

Белой птицей на гребне стены,

И тебе будет вторить зегзица

Сквозь столетия крови и тьмы!

Андромаха! Твой стон еще длится!

Он идет от страны до страны,

Вдоль плетней — от станицы к станице,

По полям — от войны до войны.

Илион разгромили, а толку?

Только горе, куда ни взгляни.

И, поставив Гомера на полку,

Я снимаю "Работы и дни".

… И обходя свой дом со всех сторон,

промахиваясь, руки разбивая,

он плакал, в ставни гвозди загоняя

так быстро, как во время…

он потом

подумал, как похоже, как похоже;

взял две доски и к двери подошел,

остановился — так нехорошо,

нет, так он не решился подытожить.

Он суетился, ничего не видел —

Она стояла, он ей говорил,

подай мне, принеси — она стояла,

потом пошла, ладонью прикрывая рот;

и он пошел,

и чемодан понес, и если бы не кот,

орущий в чемодане (кот вернулся

и жил один здесь), он бы обернулся.

А так он говорил коту: не ной,

сейчас придем, и примерял иной

путь, на котором он давать

не сможет ни на миг себе покою,

чтоб ничего не помнить и не знать,

без сил под утро падая в кровать

и быстро засыпая,

         как землею.