— Убирайся отсюда! — рявкнул директор, и педель увёл меня.

Через два часа мне сообщили, что я оправдан и могу идти домой. Директор, свирепый, грозный наш директор, оказывается, особенно ревностно добивался нашего оправдания. Даже самым рьяным выдумщикам из первых учеников, которые от страха бог знает что на себя наговорили к вящей забаве гимназического суда, дали по нескольку дней карцера, только и всего.

Я уже думал, что тем всё и кончится.

И, едва освободясь, поспешил к Лоранду, гордый сознанием, что удалось вызволить старшего брата из беды.

VIII. Всякое начало имеет конец

Когда его высокородие господин надворный советник вошёл в комнату, её высокородие, прекрасная госпожа Бальнокхази играла со своим попугаем.

Она любила его больше всех на свете (мы говорим о попугае).

— Ну-с, дорогая, — сказал господин Бальнокхази, — как твой Коко, научился уже выговаривать: «Лоранд»?

— Нет ещё.

— Ничего, научится. Так известно вам, дорогая, что сословное собрание распускается?

И Бальнокхази непринуждённо опустился на козетку рядом со своей супругой.

— Ну и пусть распускается.

— Но ведь столько замечательных танцоров уедет. Это не может быть вам безразлично, дорогая. Все депутаты помоложе разъедутся.

— Я их не задерживаю.

— Ну, конечно, конечно! Лоранд всё равно ведь останется. Но это и для него небезопасно, моя милая. И ему не мешало бы скрыться побыстрей.

— Что это вы такое говорите?

— Говорю, чего не должен бы говорить. Только вам сообщаю, моя дорогая. Как мы с вами условились. Вы меня поняли?

— Более или менее. Вы подразумеваете нелегальную газету?

— Да, моя дорогая, и прочее, о чём узнал тоже от вас.

— Да. От меня. Я рассказала вам, чтó под строгим секретом доверил мне Лоранд, приняв за поклонницу своих энтузиастических идей. Рассказала, чтобы вы воспользовались услышанным для своего возвышения. Сведения, для вас поистине бесценные; но я поставила условием: сообщившего никакой опасности не подвергать и дать мне знать, буде таковая возникнет. Ему что-нибудь грозит?

Бальнокхази склонился к её уху.

— Этой ночью будут аресты.

— И кого это коснётся?

— Вожаков, заводил из молодых депутатов. Особенно — распространителей рукописной газеты.

— Но чём же это Лоранду угрожает? Он всё сжёг до единого клочка, у него в комнате ничего не найдут. Газета, даже если в чужие руки попала, ничего не докажет. Почерк он свой изменил, раньше писал с наклоном вправо, теперь будет писать с наклоном влево. Списки речей тоже нельзя отнести на его счёт. И брат его, который их переписывал, никаких показаний не дал против него.

— Всё это так; но сдаётся мне, что он не всё уничтожил из написанного в этом городе. Несколько строк в альбом друга, стишок или другой какой пустячок, fadaise…[99] Альбом-то и попал в руки властей.

— Кто же его мог передать? — с возмущением спросила жена.

— Якобы сам владелец.

— Дяли?!

— Угадали, дорогая. И Дяли тоже искал дружеских плеч, о которые можно опереться, чтобы подняться повыше.

Жена до крови закусила красивую нижнюю губку.

— И вы Лоранду больше не поможете?

— Наоборот, я как раз этим и занят.

— Вы спасёте его?..

— Спасти не спасу, но убежать дам.

— Убежать?

— Но у него нет другого выбора: или бежать, или же его схватят.

— Но мы не так с вами уговаривались. Вы не то мне обещали.

— Ну кто же верит обещаниям вельмож, дорогая моя? Дипломатия вся построена на лжи: вы обманываете меня, я — вас; вы обманули доверие Лоранда — и поделом ему, не надо было так слепо на вас полагаться. Вы, однако же, не будете отрицать, что я — галантнейший из мужей. Молодой человек ухаживает за моей женой, я вижу это, знаю — и не прихожу в ярость, не выкидываю его в окно, не пристреливаю из пистолета. Всего-навсего при случае хлопну по плечу да скажу: «А вас, братец, схватят этой ночью в постели и — „прощайте горы, долы, реки!“». Никто не поверит, что он сам ретируется, а не я его выставляю — да ещё смеюсь, смеяться способен в моё положении!

И Бальнокхази сам расхохотался над таким курьёзным оборотом дела, показав все свои блестящие белые зубы (и золотые мосты в придачу).

Супруга же его, Эрмина, встала, не скрывая раздражения.

— Это вы передо мной ни в чём не повинного разыгрываете, а сами наверняка подговорили Дяли выдать альбом.

— Вы, дорогая, просто себя хотите в этом убедить, чтобы не сердиться на Дяли, когда Лоранда не будет: кто-то же вам должен его заменить.

— Вам не удастся меня оскорбить.

— Далёк от подобной мысли, дорогая. Все мои усилия были и будут направлены лишь на то, чтобы сделать вашу жизнь возможно приятнее. Разве я ревновал когда-нибудь? Разве не относился к вам словно заботливый отец, у которого дочь на выданье?

— Ах, оставьте! Вот это в вас как раз самое жестокое. Да, вы сами вводили к нам в дом молодых людей всех званий и состояний, да, вы не стерегли меня от них. Но после, какое-то время спустя, замечая, что кто-нибудь из них снискивал моё расположение, вы обязательно находили изощрённейшие способы настроить, восстановить меня против них. Под замком в монастырской строгости меня держать — и то было бы великодушнее! Но это опасная игра, сударь! Может так получиться, что я не отвернусь от того, против кого вы меня восстанавливаете!

— Ну, это уж как хотите, дорогая. Сейчас главное — предупредить родственника нашего, Лоранда, чтобы после десяти вечера его здесь не было, иначе — задержат.

Эрмина в сердцах меряла шагами комнату.

— Оправдывайтесь, как угодно, но это ваших рук дело, — сказала она наконец и бросилась на стул, раздражённо смахнув с него мужнину шляпу.

— А я и не оправдываюсь, — спокойно ответил Бальнокхази, наклоняясь за далеко откатившейся шляпой. — Конечно, доля моего участия была, но вы ведь прекрасно это знали, дорогая. Первейшая забота каждого — сделать карьеру. Мне необходимо занять более высокое положение, и вы сами меня в этом одобряете. Но если так, надо пользоваться всеми возможностями, какие только подворачиваются. Не пользуйся я ими, был бы по сю пору каким-нибудь захудалым саболчским[100] исправником, который каждые три года у комитатских властей руки лобызает, чтобы в должности оставили. С теперешним канцлером, Адамом Ревицким, мы учились вместе, он был классом старше. Оба первые ученики. Так что я каждый год занимал его место на первой парте — и каждый раз соскребал имя, вырезанное им на скамейке, вырезывая своё. Звезда его сейчас в зените, но уже достигла своей высшей точки, после чего должна закатиться, а тогда неизвестно ещё, что будет. В такое время имеет разве значение судьба одного-двух зелёных юнцов, которые всё равно прозябали бы в безвестности, не выдвини их мы же сами для собственной пользы?

— Не забывайте всё-таки, что Лоранд родня нам.

— Не вам. Только мне.

— Но это же ужасно — так исковеркать жизнь молодому человеку.

— А что, собственно, такое с ним случится? Укроется где-нибудь у родственников в захолустье, где никто и не подумает его искать. Самое большее, лишится права сдавать экзамен на адвоката. Но это не мешает выставить свою кандидатуру в заседатели на первых же комитатских выборах. И вообще, Лоранд — красивый малый, женская благосклонность сторицей возместит ему отнятое мужским недоброжелательством.

— Хорошо, сударь, предоставьте в таком случае мне позаботиться о нём.

— Премного обяжете. Но уж сделайте одолжение: с десятым ударом часов чтобы моего драгоценного родственника больше здесь не было.

Эрмина с вызывающим видом направилась прямо к шкатулке с драгоценностями. Бальнокхази видел из дверей, как она принялась рыться в ней, нетерпеливо откинув крышку.

Муж удалился, улыбаясь. Презабавное расположение светил: женщина, которая хотела и хочет видеть человека вблизи себя, сам же торопится услать его куда-нибудь подальше, миль за сто, да ещё драгоценности отдаёт для этого в заклад.