Однажды король позвал в башню Иду и представил ее Миккелю: «То-то обрадуется старик при виде внучки!» — думал король. Да не тут-то было — Миккель отвернулся лицом к стене. Он знать не знал никаких внучек, у него никогда не бывало детей, он и женат-то не был. Он был один, как перст. С его одиночеством никто не мог сравниться, даже те, кто умирают бездетными, — он был вдвойне одинок. Хоть он и любил Анну-Метту, желание влекло его не к ней. И так уж случилось, что обладание женщиной для него обернулось утратой!

И король как позвал, так и отослал Иду.

Вот к чему пришли они оба — двое бунтарей! Король Кристьерн, который ворвался в жизнь пылко и нетерпеливо, достиг своими гигантскими планами лишь того, что сделал Данию страной, выпавшей из настоящей истории. Миккель Тёгерсен, наделенный царственной гордыней и неутолимыми стремлениями, сделался прародителем разветвленного рода умствующих людей. Вот они сидят в заточении друг подле друга — два родоначальника целой династии мечтателей и фантазеров, витающих в облаках.

В ту ночь, когда Миккель умирал, к нему вернулись глубокие и сильные чувства былой молодости. Природная теплота, весенняя свежесть сердца вернулись к нему в тот самый миг, когда это сердце перестало биться.

Но прежде чем Миккель достиг этого, понадобилась целая вечность. Одно за другим следовали разочарования. В день перелома зимы на лето показалось даже, что он еще выкарабкается; он лежал в постели и весь горел, даже нос его запылал прежней багровой краской.

Король опять взялся за пивную кружку, крышка на ней гремела с прежним постоянством, как бывало до поездки, предпринятой Миккелем, и старые обычаи возобновились у них с тою лишь разницей, что Миккель теперь лежал в кровати. Король перестал его жалеть, и снова на Миккеля обрушились незаслуженные обиды. Как и прежде, король стал требовать, чтобы Миккель его развлекал и, сидя в кровати, пересказывал бы ему — в который раз — истории, случавшиеся с ним на войне. Все это Миккель уже не однажды рассказывал, хотя у него был немалый запас. Миккель участвовал во всех знаменитых больших сражениях, происходивших в Европе на его долгом веку, он побывал на службе почти у всех европейских монархов и мог о них кое-что порассказать, описать, как они выглядели в действительности. Особенно интересовало короля все, относящееся к механике ведения боя — например, действия артиллерии и многое другое из того, что Миккель успел заметить и запомнить, не прилагая к этому особенного старания; король мог расспрашивать его без конца, и Миккель старательно копался в памяти, чтобы удовлетворить его любопытство.

Миккель рассказывал сжато и живо, без ненужного топтания на одном месте; пересказывая сызнова уже известную историю, он в точности воспроизводил все подробности, им же самим когда-то и выдуманные при первоначальном изложении. Король нередко сам просил рассказать ту или иную историю, которую не раз уже слышал, и с тем же удовольствием выслушивал ее при новом повторении.

Стоило королю вдруг проснуться среди ночи, как тут же, по старой привычке, просыпался и Миккель. Иной раз они часами переговаривались, лежа в кроватях. Обе кровати стояли в альковах, и «старики лежали, натянув одеяло до подбородка, потому что дышать им приходилось холодным воздухом, которым наполнялась комната через каминную трубу, как только огонь в камине гаснул. Из глубоких оконных ниш сквозь зеленоватые морозные стекла в комнату лился свет месяца. Король переворачивал песочные часы, которые стояли у его изголовья. Время текло медленно, и Миккелю приходилось придумывать новую занимательную историю, которую король сопровождал хмыканьем и нуканьем, выражая свое удовольствие или сомнения.

По утрам король бывал не в духе и делался грозен, и Миккель помалкивал, затаив дыхание, пока король, занимаясь одеванием, расхаживал по комнате, пиная стулья и поднимая грохот. Утром отпиралась дверь, чтобы впустить Берента, который приходил и растапливал огонь в камине; дождавшись, когда пройдет стужа, король вставал с постели. Едва поднявшись, он тут же становился на пол голыми коленками и творил утреннюю молитву, которую частенько можно было принять за яростную ругань. Покончив с этой обязанностью, он принимался за тяжеленное каменное ядро, которое он ежеутренне сто раз поднимал над головой — пятьдесят раз одной рукой и пятьдесят другой. Миккель слушал его счет и пыхтение; утомясь, король делался обходительным. Во время утреннего туалета король что-то бормотал себе под нос и сам горячился. Вода выплескивалась на пол от его нетерпеливых движений. Он свирепо фыркал, и Миккель, украдкой косясь на него, видел, как он растирает полотенцем раскрасневшееся после холодного умывания тело, сжав рот и кидая вокруг себя яростные взоры.

Покончив с умыванием, король с затаенной злостью усаживался читать Библию, пока снаружи не открывались задвижки и не входил Берент с утренней кружкой подогретого пива, сдобренного гвоздикой и имбирем. Миккель тоже получал свою долю, и они в молчании принимались пить. Если пиво оказывалось перегретым, король швырял кружку на пол вместе со всеми причиндалами.

Затем король спускался вниз и час-другой ходил по двору. Четверо слуг, в чьи обязанности входило сопровождать короля при выходе из башни, ходили следом за ним. Король развлекался, круша сапогом белые ледяные окошки над сточной канавой, иногда он требовал арбалет и стрелял ворон, сидевших на покрытых инеем деревьях, которые росли по краям круглой площадки. Но когда король получал письма, он неизменно удалялся с ними в яблоневый сад, отсылал слуг и ходил взад-вперед под деревьями. Сюда он привык уходить, когда его одолевали воспоминания.

В башню король возвращался подобревшим и весело разговаривал с Миккелем. Затем наступал черед обеда и духовных упражнений. С тех пор как Миккель лежал в постели, игра в кегли отпала сама собой. Но у короля и без того хватало занятий на целый день, он много времени тратил на тысячу бесполезных пустяков и поэтому все время куда-то торопился, весь день у него проходил в спешке. Утомившись к вечеру, он отходил ко сну, искренне благодаря бога.

Во время рождественских праздников в замке шло пирование. Король заботливо следил, чтобы Миккель, который все это время оставался в одиночестве, тоже ничем не был обойден. Несколько дней подряд король совсем не показывался в башне, он проводил время в большом караульном помещении, расположенном во внешнем дворе, и бражничал в обществе Якоба-музыканта и ландскнехтов. С Якобом в замок пришло оживление.

Вечером, перед приближением часа, когда полагалось запирать ворота и двери, король, лавируя переменными галсами, возвращался восвояси. Войдя в бейдевинд, он пересекал внешний двор, держа курс на ворота; кое-как проскочив через них, он, мурлыча песенку и икая, переплывал внутренний двор и, дружески кивнув морозному месяцу, делал поворот оверштаг, волоча по белому снегу на буксире свою тень.

Якоб-музыкант тоже ни одного дня не был трезв, пока справляли рождество. А рождество продолжалось до самой пасхи.

На Новый год наступили трескучие морозы. Пролив замерз, и протянувшийся на много миль ледяной панцирь по ночам стонал и вздыхал. В грохоте льда чувствовалась свирепая мощь. Мороз простреливал ледяными молниями все пространство от побережья до побережья, словно напоминая об ужасных скованных силах.

Миккель слышал это из своей спальни. Однажды он разбудил короля среди ночи, ему показалось, что он умирает:

— В левом ухе у меня стоит невыносимый звон, — объяснил Миккель, цепенея от ледяной стужи.

Король, пошатываясь, встал и зажег свечу, всклокоченные волосы стояли дыбом вокруг его головы, он еще не проспал сегодняшний хмель. Увидя страх, написанный на лице Миккеля, он решил, что тот еще не может быть при смерти.

— Это просто лед трещит! — утешил он старика и с этим загасил свечу и снова улегся под одеяло.

В чердачной каморке в левом крыле замка один человек слышал глухие, наводящие ужас взрывы; это был молоденький солдат из гарнизона, и он, вздрогнув, прижался к своей юной возлюбленной, к Иде. Ида ничего не слыхала, но она радостно заулыбалась своему дружку, который невесть с чего перепугался и со страху прижался к ней покрепче. Она только видела, что он, такой большой и сильный, внезапно оробел, точно ему что-то попритчилось страшное, и рот у него сделался жалкий, и глаза замутились, и взгляд стал точно потерянный. Ида любила его и, любя, целовала. Тогда его взгляд снова сделался спокойным и счастливым, и он заключил Иду в свои объятия. Они лежали, озаренные светом свечи, которая золотым огнем горела в каморке, и он целовал белую, нежную, как бархат, девичью грудь Иды.