Пламя с ужасной быстротой набирало силу, оно так взвилось, что напор воздуха и жар стали ощутимы далеко вокруг. Уклоняясь от пламени, Захария то отстранялся назад, то выступал вперед. Не дождавшись ответа, он твердо стал, где стоял, и, казалось, приготовился что-то сказать.

Но в тот же миг его окинул длинный прожорливый язык пламени и одним махом слизнул с него балахон и колпак. Теперь Захария стоял голый, и по толпе пробежали смешки, он съежился и пополз под защиту столба. Но тут пламя забило со всех сторон, Захария не усидел в середине. Он выпрямился во весь рост, его охватило небывалое оживление, он скакал среди огня туда и сюда, как будто исполнял танец на горящем помосте. Внезапно он издал один за другим несколько нечеловеческих воплей.

Миккелю вспомнился этот стих. С неудержимой силой воспоминание накатило на него, и он захохотал, исходя смертной мукой.

Тут Захария рухнул, он умолк и стал вспучиваться и оседать. Одна рука его свесилась через край горящей поленницы, и Миккель видел, как пальцы один за другим вспучивались от жара, затем лопались, сочась жидкостью, и наконец чернели.

— Глядите, глядите, глядите! — Этот крик, словно буря, пронесся по толпе. И когда Миккель взглянул, то увидел, что голова Каролуса поднялась среди пламени. Он находился посередине костра и был, по-видимому, еще жив, но голова его не лежала, как раньше, бесформенной лепешкой, она округлилась и встала над глазницами двумя раздельными полушариями, каждое из которых состояло из выпуклых извилин.

— Глядите! — вопила ужаснувшаяся толпа.

Зрелище и впрямь было ужасающее. Вся кровь прихлынула к раздувшейся голове, налитые жилы, как живые, змеились под кожей. Голова была в непрестанном движении, она подергивалась, изготовляясь к рывку. Внутри нее происходило видимое борение.

— Глядите! Вот сейчас! — раздался остервенелый вопль. — Глядите! Вот! Глядите! Глядите!

Жилы отворились, и черная кровь поползла наружу извивающимися червяками, которые корчились, попадая в огонь. Голова полопалась сразу в нескольких местах и начала обугливаться, вокруг нее заплясали маленькие огоньки. Но поверху пламя быстро бледнело «приняло оттенок зеленоватой желчи; вспыхнув еще раз напоследок, оно, потухая, рассыпалось алыми язычками.

Костер разгорелся во всю мощь, это было сплошное бушевание пламени. От Захарии ничего не осталось, кроме почернелой головешки. Затем костер внезапно обрушился и превратился в кучу раскаленных добела углей. От них исходил такой невыносимый жар, что у всех стоявших поблизости лица покрылись пузырями; началась давка и паника. Но на том все и кончилось.

Многие утверждали впоследствии, будто видели, как промелькнул в пламени вороненой сталью Сатана и будто бы он вылетел оттуда в клубах дыма, когда обрушился костер.

Король приказал, чтобы сторож на башне протрубил в честь возвращения Миккеля приветственный сигнал. И вот однажды утром, спустя две недели после отъезда Миккеля, на башне заиграла труба, однако трубач оборвал мелодию на середине, как будто был не уверен, что делает то, что следует. Помедлив мгновение, он начал сначала и доиграл приветствие до конца во всю мочь своих легких. Миккель воротился не верхом, его привезли в коляске, оседланный конь плелся позади на привязи. Лил дождь.

Одни за другими перед ним открывались ворота и закрывались, пропустив коляску, наконец она остановилась перед парадным крыльцом.

На верхней ступеньке стоял в берете король Кристьерн, облаченный в выцветший багряный плащ. А по правую и левую руку от себя он поставил Якоба и Иду. Нарядные и довольные, стояли они под каплями, падающими с водостока; Якобу велено было играть при встрече на скрипке, он держал ее наготове, прикрывая полой от сырости.

Король, широко улыбаясь, помахал Миккелю рукой:

— О! Хо-хо! Добро пожаловать, с возвращением!

Но Миккель лежал вытянувшись на заднем сиденье и даже не приподнялся, чтобы ответить на приветствие.

— Вот уж напасть господня! — воскликнул раздраженный король и сам подошел к коляске.

— Что же это за беда с тобой приключилась, Миккель?

С Миккелем и впрямь дела были плохи. Он лежал бледный, как полотно, с закрытыми глазами, похожий на покойника. Король торопливо потрогал тыльной стороной руки его лицо и почувствовал, что оно еще теплое.

— Давайте-ка отнесем его наверх, — произнес король побелевшими губами. — Якоб, поди позови солдат, которые сторожат ворота! Да куда же все подевались! Зови Берента! Подите сюда, подымайте его!

Когда Миккеля несли по лестнице, он очнулся, но был до крайности слаб. Его отнесли наверх в башню, уложили в кровать, а король сел подле. Прошел час, и на вид Миккель немного оправился, лицо его порозовело. Да и немудрено, лежалось-то ему хорошо и удобно.

— Ну, как ты, Миккель? — спросил озабоченно король.

— Ничего как будто. — Но вдруг лицо его снова покрылось смертельной бледностью, и снова накатила слабость. Очень уж он перепугался, что сейчас король приступит к нему с расспросами о порученном деле.

— Где у тебя болит-то? — спросил король.

— Паралич меня разбил на левую сторону, — пришепетывая, ответил Миккель, который еле ворочал языком.

— Гм! — только и сказал король со стесненным вздохом.

Они немного помолчали. Скоро Миккель забеспокоился, правая рука его заерзала по одеялу, он открыл было рот, поглядел на короля и снова отвел взгляд. Такая тяжесть лежала у него на душе из-за королевского поручения, что не терпелось поскорее разделаться с нею. Король наконец понял, чего хочет Миккель, и отмахнулся — об этом, дескать, еще успеется. Но Миккель в пути придумал целую историю об исходе своей поездки и хотел во что бы то ни стало ее рассказать. Король не должен узнать настоящую правду.

Видя, что Миккель непременно хочет отчитаться, король пришел ему на помощь:

— Так, значит, ты побывал там?

— Побывал, — выговорил Миккель, задыхаясь и старательно отводя глаза, чтобы скрыть свое горе. — Побывал, но не добился ответа. Я ответа не получил. Вот заболел, и пришлось, не дождавшись, уехать. — И Миккель, обливаясь слезами, отвернулся к стенке.

— Будет, будет тебе, — протяжным голосом успокаивал его король. — Брось думать об этом, Миккель. Подумаешь — велика беда! Не надо было посылать тебя. Мы с тех пор, почитай, каждый день каялись. Ты уж давай поправляйся скорее!

Много утешительных слов наговорил король своему старому товарищу по заточению, а Миккель тихо-тихо лежал в своей удобной постели, слушал его и казнился. Немного погодя король увидел, что старик задремывает, сведенное страданием лицо его разгладилось. Несколько раз он дергался во сне с закрытыми глазами, и по лицу его пробегало выражение озабоченности и горечи, постепенно он успокоился и наконец заснул с опустошенным лицом. Король на цыпочках отошел от постели и уселся за книгу.

На следующий день Миккель почувствовал себя лучше; казалось, что он пошел на поправку. Но выздоровление так и не наступило, всю зиму и часть весны он провел, не вставая с постели, вплоть до самой кончины, которая наступила в марте.

Зима прошла тихо. Король сильно одряхлел за то время, пока ухаживал за Миккелем, наблюдая, как тот с каждым днем все больше сдает.

А для Миккеля время тянулось медленно. И смерть все не шла. Под конец опостылевшая жизнь привязалась к нему и не хотела отпускать. Тут-то она и взяла свое. Ведь Миккель никогда не отдавал должного жизни, потому что на всем ее протяжении ни за что не хотел умирать. Он признался в этом наедине с самим собой в бессонные ночи, когда король засыпал в своей постели, а Миккель оставался один на один со своими зимними думами. За стенами башни тяжко вздыхал старый знакомец — ветер, словно привычный наперсник, который внимал этим мыслям, навеянным одиночеством. Кто не умирает с каждым прожитым днем, тот и не живет. А Миккель никогда не хотел умирать.