— Ну, зачем же всегда. Всегда откровенным только верующий христианин на исповеди бывает. Да и то — ежели он дурак. А я безбожник. Даже атеист. И к тому же в дурости особой не замечен.

— Чему же я обязан? — с суховатой иронией спросил Павлик.

Не то отвечая на его вопрос, не то просто продолжая свою мысль, Евген Макарович грустно и дружески сказал:

— Папашу твоего я знавал. — На «ты» Пивторак перешел неожиданно, но как-то мягко и естественно. — Замечательный был мужчина. До чего ж обидно, что ты родителя своего почти не видел! Вот уж кто, как сказать, заслуживает сыновней гордости…

— Вы словно упрекаете, а отец ведь пропал без вести.

— Без вести, это точно, — согласился Пивторак. — Какой же может быть, как сказать, упрек? Я к тому, что аж не верится, что эдакий поразительный, можно сказать, человек в гробе мирно спит, когда аз недостойный и прочие в общем и целом пользуются скромными благами жития. Вековечный закон несправедливости, никаким справедливым строем, как сказать, не отмененный…

— Н-да… все-таки странно… — без особой доброжелательности сказал Павлик. — Видите вы меня в первый раз. не знаете, кто я, что я…

Евген Макарович мягко взял Павлика под руку.

— Это ты, сынок, прав не боле, чем на полсотни процентов. На одну, как сказать, вторую. В натуре вижу тебя впервые — истина. Но, ежели начистоту, кое-что про тебя слышал и давно желание имел побалакать с тобой за жизнь. Вот случай нас и свел. А узнал я тебя с первого взгляда.

— Вот даже как! Прямо-таки с первого! Каким же образом, если не секрет?

— Общественность позаботилась. Портретик твой возле портклуба в назидание трудящемуся населению водрузила. Неплохой портретик, надо отдать полную справедливость. Хотя, ежели опять начистоту, думается мне, кое-что художник не уловил. Или уловить не схотел, поскольку имел социальный заказ: у передовиков всякие необразцово-показательные складки сгладить…

Пивторак замолчал, вроде бы выжидательно замолчал, но спутник то ли не обратил внимания на намек, то ли намеренно пропустил его мимо ушей. Евген Макарович вынул руку из-под Павликова локтя, приостановился и снова аккуратно, даже с какой-то брезгливостью отряхнул себя от снега. Потом нагнал Павлика. Некоторое время они шли молча. Показался городской сад, в своем зимнем безлистье маленький и жалкий, словно стены зданий, меж которыми он укрылся, сомкнулись и стиснули его в каменных объятьях. Здешние обитатели — гранитное львиное семейство — чувствовало себя, должно быть, чертовски сиротливо и зябко. У льва был определенно гриппозный вид, а львята, казалось, прижимались к матери, чтобы согреться…

— Ф-фу, — отдуваясь, проговорил Евген Макарович, — аж упарился. Нет, не поспеть отцам за детями, — он печально покрутил головой, снял свою ушанку и оббил о колено. — Может, посидим чуток, отдохнем, а? — Он весело кивнул в сторону скамеек, притулившихся под голыми деревцами.

— В другой раз. Мне завтра рано подыматься.

И Пивторак, тяжко вздохнув, нахлобучил шапку и покорно побрел за Павликом.

— Вот вы говорите, — начал тот вдруг, — мол, наши предки никуда не торопились, жили вразвалочку. А когда такие слова сказаны: «И жить торопится, и чувствовать спешит»? В каком, прошу прощения, веке?

— Уел, уел! — радостно громыхнул Евген Макарович и сразу стал серьезен: — А тебя, сынок, смотрю я, не на шутку разговор-то забрал. Это хорошо! Ну, ежели так, я тебе вот что отвечу. Не про то цитатка! Наша торопливость-то, спешка наша в каком, как сказать, аспекте действует? В работе, в делах, в труде, как говорится. А они, предки-то, торопились — что? — жить! Спешили зачем? — чувствовать. Это, милый ты мой, две, как сказать, большие разницы. А вот чувствовать-то, жить-то мы как раз и не поспешаем. Не поспеваем мы жить, молодой мой современник. Да и то сказать: на какие нам с тобой доходы жить и чувствовать? На зарплату? На нее, сам знаешь, особо не разгуляешься. А настоящая жизнь — она капиталовложений требует.

— Ну, не знаю как вам, а мне зарплаты хватает.

— На что хватает-то? На костюмчик да на пальтишко? — Пивторак, неожиданно и споро нагнувшись, пощупал полу Павликова пальто. — Да на три звездочки раз в квартал? Эх, милый ты мой, не понимаешь ты настоящего размаха! Неведома тебе истинно красивая жизнь. Полновесная, чтоб было перед закатом об чем вспомнить! А могла бы, тебе-то как раз могла бы быть ведома!

— Вы ж сами говорите, что на зарплату не разгуляешься.

— Не зарплатой единой жив человек! Знаешь такое понятие: внутренние резервы? — многозначительно выговорил Евген Макарович и ненароком споткнулся; они как раз переходили улицу Советской Армии, по которой двумя узкими синеватыми дорожками поблескивали в свете фонарей трамвайные рельсы.

Павлик, поддержав под локоть неловкого собеседника, помог ему сохранить равновесие, а потом спросил:

— Что вы имеете в виду, Евген Макарович? — он впервые назвал Пивторака по имени-отчеству.

Тот хохотнул.

— Ишь ты… какой прыткий! Сразу ему все вынь да положь. Всякому, как указывается, овощу свой сезон, сынок, — весело сказал он. — Потерпи. Терпение — мать, как сказать, всех добродетелей. Живы будем — повидаемся. Побеседуем, мнениями обменяемся. По внутренним, как говорится, и международным вопросам. По разным, словом, актуальным и животрепещущим проблемам быстротекущей нашей жизни. Тем паче, что трудимся мы с тобой, сынок, в весьма близких сферах. Что облегчает, понятным образом, личные контакты.

— А где же вы работаете?

— Вот это — вполне естественное и, как сказать, своевременное любопытство. Ночку напролет рядышком прокутили, а ты ни должности моей, ни фамилии не знаешь. Я твои знаю, а ты мои — нет. Опять же несправедливо! Для справедливости надобно равенство, как правильно установлено еще во время бывшей Великой французской революции. Так вот. Кличут меня Пивтораком, а служба моя скромнюсенькая, невысокая, твоей, конечно, не чета. Но — служба. Директорствую я. На базе. Знаешь, наверное, продбазу, где иностранные суда продовольствием запасаются? Она самая.

— Шипшандлер, значит?

— Эге, сынок, да ты наши моряцкие слова разумеешь?

— Неусыпно работаю над собой. Ну, вот и мой дом.

Пивторак, расставив ноги и по мере возможности приподняв голову, оглядел здание.

— Хороший дом, — одобрительно объявил он, словно это было личной заслугой Павлика, что живет он в прочном и солидном строении. — Ну, что ж, как говорится, до свидания, до встречи. Пожмем друг другу руки — ты на боковую, а я поищу такси.

— Такси? — удивился Павлик. — Вы ж сказали, нам по дороге.

— Не в том смысле, сынок, — довольно хохотнул Пивторак. — Не в том смысле. — И уже иным, несколько покровительственным тоном добавил: — Свидимся как-нибудь. Я тебя разыщу.

С неожиданной легкостью он зашагал в обратную сторону, энергично помахивая короткими руками, и, ни разу не обернувшись, скрылся за углом.