Черемша сразу загорелся:

— Спасибо тебе, Евген. А ты?

— С чего это мне-то? Мы с Белецким знакомы, как говорится, шапочно-фуражечно. Как сказать, здрасте — до свиданья.

— Да ты что, Евген! — с воодушевлением воскликнул Евпатий. — Да он так тебе рад будет, Колька! Это ж рубаха-парень, наша, морская косточка! К тому ж ты — подпольщик, он партизан. Вам и покалякать-то будет занятно. Ходим вместе, — приказал Черемша и с достоинством добавил: — Я тебя представлю. Точка и ша.

— Ну, что ж, пожалуй, — вроде все еще сомневаясь, согласился Пивторак. — Только тогда уж условие: заглянем ко мне в лавку, возьмем пару бутылочек. Выберем такие, каких ты, наверное, и не нюхал. Из особого фонда… — Он подмигнул Черемше и прищелкнул пальцами.

Когда Евген Макарович, следуя на буксире у Черемши, прибыл к месту назначения — в квартиру Белецких, общество, собравшееся там, подчиняясь древним законам застольного развития, добралось уже до стадии относительной децентрализации. Возникли группы и группочки, хотя и связанные единством цели, но вполне автономные в тематике бесед и тостов.

Дорогой Пивторак несколько раз поддавался приступам неуверенности. «Может, все-таки неудобно? — приостановившись, с пристрастием допрашивал он шкипера. — Знаешь, незваный-то гость — он…» И всякий раз Евпатий Мефодьевич, отведавший кой-чего из заветного пивтораковского сейфа, страстно отвергал сомнения своего спутника, пуская в ход самый сильный свой (впрочем — и единственный) аргумент: «Да ты что? Да ты знаешь, кто такой Колька? Это ж морская душа! Чья школа — ты понимаешь? Черемши Евпатия Мефодьева сына школа! Кого Колька Белецкий обожает? Он Черемшу обожает. Кто Черемше друг — тот Кольке дороже родного отца!!»

Эти летучие дискуссионные митинги задержали приятелей. Потому они сильно припоздали.

Николай Николаевич и вправду обрадовался своему старому наставнику. Обнявшись, они троекратно расцеловались.

— Вот как оно, Коля, — тихо сказал Черемша. Хмель с него враз соскочил. Скрывая непрошенно застлавшую взор влагу, он скрутил цигарку и принялся ощупывать свои карманы в поисках спичек. Евген Макарович протянул ему зажигалку. Евпатий механически принял ее и спохватился:

— Коля, милый, привел я с собой старого дружка. Коренной наш, одессит. Так что не обессудь.

— Ну что вы, Евпатий Мефодьевич! — уважительно сказал Белецкий и повернулся к Пивтораку: — Милости просим.

Черемша значительно взглянул через плечо на Пивторака: ну, как, мол? Что я говорил?

Пивторак попытался протиснуться мимо Черемши вперед, чтобы пожать протянутую Николаем Николаевичем руку. Но это ему не удалось — архитектор спроектировал прихожую слишком узкой, для того чтобы в ней могли рядом поместиться такие крупногабаритные персоны, как директор и шкипер. Тогда Пивторак потянулся через низкорослого Евпатия Мефодьевича и с жаром потряс крупную кисть хозяина.

— Пивторак, Евген Макарович, — представился он, широко осклабившись. — Не слыхали, часом? А я вот про вас наслышан. От многих клиентов. Мы же с вами, в некотором роде, коллеги. Труженики моря, так сказать. Только вы, Николай Николаевич — не ошибся в имени-отчестве? — только вы, фигурально выражаясь, боец переднего края, а я, увы, тыловая крыса. Ха-ха-ха! — он добродушно рассмеялся, всей повадкой располагая к себе — жизнелюбец, простяга-мужик, душа нараспашку!

— Евген! — строго оборвал его Черемша, раскурив самокрутку. — Не имеешь никакого полного права самоуничтожаться. А когда ты в подполье ворочал, тоже, может, тыловой крысой был, а?

— Э-э, — махнул короткой рукой Пивторак, — то быльем поросло. Как указывалось, не живи старыми заслугами, в карете прошлого далеко не уедешь.

— Те дела, Евген Макарович, никогда быльем не порастут, — сказал Белецкий.

Николай Николаевич помог Черемше освободиться от бушлата. Пивторак не позволил хозяину снять с себя пальто, разделся сам, пыхтя, высвободил из карманов две большие бутылки, оклеенные пестрыми этикетками, и преподнес их Белецкому.

Черемшу приветствовали радостными кликами. Оглядев компанию, Пивторак увидел знакомые лица: капитан «Полковника Осипова» — высокий, грузный, с пышными бровями, молодой стивидор Шлейфер, несколько моряков. Парнишка, как две капли воды похожий на хозяйку (конечно, сын — как его? — ага, Антон), сидел между двух девиц. А правее в непринужденной позе, слегка откинувшись на спинку стула, поместился плечистый белокурый парень в пиджаке-блейзере. Твердый подбородок, разделенный ямочкой… Прямой, чуточку вздернутый нос… Четко очерченный сочный рот… Светлые глаза под темными бровями… Он. «Ишь ты какой, — подумал Евген Макарович. — Занятный паренек. Ну, что ж, побачим…»

Раскланиваясь со всеми, Пивторак прошел в дальний уголок стола и устроился на освобожденном кем-то месте.

Уже за полночь он невзначай передислоцировался поближе к Павлику, сказавши с отчаянной решимостью:

— Желаю с молодежью. С нашей, как сказать, будущей надеждой.

И до этого Евген Макарович веселился вовсю — острил, пел, даже подвигался под звуки какого-то сумасшедшего танца, и ребята давно обратили на него свое благосклонно-покровительственное внимание. А когда Пивторак подсел к ним — им и вовсе показалось вскоре, что они давно и запросто знакомы с этим остроумным и свойским толстяком…

Потому, когда Павлик засобирался домой, его не удивило, что Пивторак спросил:

— Отдаете якорь, молодой человек? Пожалуй, и мне пора восвояси, как сказать, к пенатам. Супруга моя, верно, уж волнуется — прихворнула старушка, пришлось дома ее оставить. — Он с усилием выбрался из-за стола. — Вы, я вижу, тоже один. Вам в какую сторону? Ах, на Пастера! Почти по дороге. Может, примете старичка в компанию?

— Да я пешком, — сказал Павлик. — Хочется подышать.

— И я с удовольствием на одиннадцатом номере, — готовно отвечал Пивторак. — Тряхну, как сказать, былым и минувшим. Проветрюсь на сквозняке эпохи…

— Ну, что ж, — сдержанно согласился Павлик: его чем-то заинтересовал энергичный, скорый на покатое словцо человек.

…В последних предновогодних ночах декабря есть какая-то особая, неуловимая, колдовская прелесть, которая испокон века отличает их от остальных ночей года.

Медленно опускались на широкие и прямые улицы города миллионы снежинок. Нежно-матовые, в отличие от северных собратий, броско посверкивающих своими крохотными ювелирторговскими гранями, они, мягко приземляясь, не похрустывали под ногами, а лежали тихо и спокойно, словно рассчитывали покорностью и скромностью продлить недолгие часы, отпущенные им бюро прогнозов.

Павлик и Евген Макарович неспешно и молча шагали по улицам. Пивторак искоса поглядывал на спутника. Тот явно наслаждался влажным, чуть острым, совсем не городским вкусом ночного воздуха. Снежинки, коснувшись разгоряченного лба, таяли, но Павлик не отирал влажное лицо и, наверное, сам не замечая этого, улыбался.

Евген Макарович со смаком, даже жадновато дышал, время от времени останавливаясь и перчаткой неуклюже смахивая с пальто налипший снег. Павлик, полуобернувшись, вежливо дожидался толстяка.

— Хорошо! — с чувством пропыхтел, наконец, тот. — В кои-то веки удается вот так вот погулять — по-людски, спокойненько, не думая про дела, не поглядывая на часы: ай, опоздал, ай, не успел! Раз-два в год только и выпадает этакая-то радость.

Павлик промычал что-то неопределенное. Евген Макарович не понял — сочувствует ли ему спутник, нет ли, или вообще погружен в свои мысли и слушает его краем уха, но продолжал:

— Ничего не попишешь, эпоха наша такая. Все торопимся, бежим, летим. Ту-сто четыре, ту-сто четырнадцать, ту-сто сорок четыре… Ту-ту да ту-ту, ту-ту да ту-ту — сто сорок четыре часа в сутки. Все в дороге, все в пути. А куда торопимся? Словно кобыла за сеном на оглобле… Наши предки не торопясь жили, спокойно, со вкусом. Свою пользу понимали, здоровье берегли. Потому про инфаркты да раки никто и не слыхивал. И про многое другое…

— Откровенно высказываетесь. — Павлик внимательно посмотрел на собеседника. — Вы что, всегда такой откровенный?