— Антон, Кравченко! Сюда! — махали «белоголубые».

— Пав-ка! Пав-ка! — ревели «товарищи».

Одни звали актёра Кравченко, прилетевшего на пару недель в Москву. Другие — былую славу, совесть и непобедимость распинаемой ныне Родины, залог её грядущего воскрешения. Бессмертного своего Павку.

Антон, видимо, тоже смутно это осознавал и стоял, растерянно улыбаясь, поглядывая то направо, то налево.

— Пав-ка!.. Пав-ка! — ревела толпа. Это было так по-русски! Та самая «рулетка»…

Иоанна не знала его нынешних убеждений, никогда не говорила с ним об этом. Ни прежде, ни потом, вообще ни о чём таком с ним не говорила, она лишь с замиранием сердца наблюдала, как Павка, придуманный ею, побеждает актёра Кравченко, кладёт на обе лопатки. Как заворожённый, он медленно двинулся навстречу жаждущей его толпе. Затем ко всеобщему восторгу лёгким тигриным прыжком, как и подобает Павке, перемахнул через двойное заграждение и оказался в объятиях ликующих «товарищей».

— Ура-а!..

Толпа заколыхалась, рванувшись к Антону. Иоанна нырнула в образовавшуюся брешь и пошла прочь, совершенно счастливая. Значит, не только рукописи не горят, но и телефильмы. Ради таких минут стоило жить.

Они, её фантомы, продолжают бороться! Они борются! А эти переметнувшиеся ныне к «Плохишу» и «буржуинам» — «Председатель» Михаила Ульянова, «Уля Громова» Мордюковой… Элина Быстрицкая и прочие «Окуджавы» — «комиссары в пыльных шлемах» — как бы они себя чувствовали, как вели, доведись им пройти через горнило Васильевского спуска?

Последнее, что она увидела — это взлетающие над толпой кравченковские ноги в коричневых «саламандрах».

Стояла ясная сказочная осень девяносто третьего. Она торговала на рынке последними тепличными георгинами и первыми хризантемами, стараясь не врубаться в надвигающуюся грозу у Белого Дома, уговаривая себя спасительным: «Что мы можем?», как думало и большинство её покупателей.

Она побывала «там». Передала милиционеру у входа охапку бордовых гвоздик «для депутатов, чтоб держались», пожертвовала деньги в фонд защитников, послушала трансляцию заседания Верховного Совета.

Шёл непрерывный митинг, регистрировали мужчин, имеющих право на оружие, мелькали флаги — черно-жёлтые монархические, андреевские, красные с серпом и молотом, православные стяги, иконы. То тут, то там слышались песни — от «Прощания славянки» и «Вставай, страна огромная» до «застойных» советских и перестроечных бардов под гитару. Продавались и просто раздавались всевозможные оппозиционные газеты, листовки; какие-то группы отправлялись их тут же расклеивать… Стояла всеобщая истеричная эйфория. Опять русская игра. Так было в семнадцатом, или иначе?

Казалось, все жаждали столкновения, об опасности никто не думал. Тридцатого на «Веру, Надежду, Любовь» шла бойкая торговля, потом Первого октября — в день Учителя… А второго Иоанна не выдержала и снова пробралась к Белому Дому, где уже было оцепление, за которое никого не пускали. Ей удалось передать через кого-то из обслуживающего персонала все заработанные за праздники деньги /хотя не знала, чем тут могли помочь деньги/. Вон один мужик привёз корзину варёных кур — это дело! Другие передавали банки растворимого кофе, пачки чая, консервы, традиционные бутылки, которые, правда, отвергались категорически.

Ни коммунисткой, ни монархисткой, ни националисткой Иоанна никогда не была. С Белым Домом она «дружила против», как обычно принято на Руси. Против буржуинов и Плохиша, продавшего Тайну. Вот и всё.

Разобравшись, вроде бы, в себе, на следующий день в воскресенье она пошла в Елоховский, куда привезли из Третьяковки на умиротворение враждующих — Владимирскую икону Богоматери. В храм Иоанна не попала, стояла в толпе, поджидающей на возвышении у главного входа, когда «Владимирскую» вынесут чтобы хоть взглянуть. Прикладываться не разрешили, и вообще доставили лишь на молебен. В желтой спецмашине, дежурившей туг же. Только «для умирения»…

Политические страсти, казалось, достигли апогея. Сообщили, что патриарх пригрозил анафемой тем, кто дерзнёт пролить кровь. Шли какие-то непрерывные совещания и переговоры. А Москва, в общем, жила обычной жизнью.

Ждать пришлось долго, но вот толпа колыхнулась: — Несут! Несут!

Иоанна поднялась на цыпочки. Темно, не разглядеть. И вдруг лик разом высветился, вспыхнул в солнечных лучах, — в чёрном, золотом, оранжевом обрамлении, и Иоанна внутренне ахнула, — так Она была прекрасна! Иоанна представляла себе аскетически суровый образ, ждала какого-то тайного знака — намёка на грядущую милость к безумной заблудившейся своей стране, ждала чуда… И чудо свершилось, — но не в причастности к каким-то земным разборкам, а просто в явлении Красоты Небесной, ошеломляющей, обезоруживающей… Перед которой хочется просто опуститься на колени, всё забыть и плакать от счастья.

Казалось, и сама Дева, и прильнувший к ней младенец не имеют никакого отношения к тревожным словам «переворот», «блокада», «конституционный кризис»… Просто видение Красы Небесной явилось на миг над обезумевшей Москвой и исчезло в отъезжающей спецмашине, как царевна за ставнями неприступного терема. Осталось только это щемяще-краткое, нездешнее прикосновение, светлый плач сердца. Захотелось поскорей уехать домой, в Лужино, запереться, не включать «ящик» и ничего не видеть и не слышать, кроме этого запечатленного в душе видения. Уговаривала себя, что всё будет хорошо.

А назавтра утром прибежала соседка и сказала, что по телевизору показывают расстрел Дома Советов, а у неё ветер повалил антенну, плохо видно, и вообще телевизор чёрнобелый, так что: «Включи, если можно, я у тебя погляжу»…

Иоанна не сразу осознала, что происходит. Происходило то, чего быть не могло никогда. Шла вселенская на весь мир, трансляция — показательное сожжение остатков царства Мальчиша-Кибальчиша, постаревшего, а может уже погибшего на военном или трудовом фронте, или даже в лагере по ложному навету набравших ныне силу, а тогда затаившихся в овечьих шкурах буржуинов. Детского царства мечты с его неразгаданной Тайной и захватившими власть Плохишами. Никто в этот страшный день не говорил о Тайне, — в лучшем случае, о верности конституции, о нынешнем обнищании масс, о правах народа… Шла в определённом житейском смысле разборка, политическое шоу, но это был лишь внешний пласт, за которым скрывалось именно эта временная победа Бочки над Тайной. Которую искали, прозревали глубинами души, за которую погибали избранники Святой и Советской Руси.

Конечно же, победа была временной, потому что уже не раз менялось «первородство» на «похлёбку» и кричалось «Распни Его!» в жажде сытого земного Иерусалима. Но Тайна всякий раз воскресала, на то она и Тайна, и теперь именно из-за неё, глубинной, неразгаданной, интуитивно шли люди к Дому Советов, многие на смерть, именно по ней палили из танковых орудий слепые слуги Мамоны из Кантемировской дивизии, которым пообещали за это квартиры и бабки.