— Да, кажется, — отвечал Налетов, — но это не главное, а главное — почему так бывает и должно ли так быть… Вот уж это, кажется, настоящая Ненила Павловна воротилась, — прибавил он.

Ненила Павловна точно воротилась и очень обрадовалась, что нашла у себя гостей, которые остались на весь вечер.

— Так вот она, любовь!.. — думала Маша, раздеваясь и ложась в постель.

Мысли ее путались, она будто грезила наяву… а вот опять чей-то бледный, знакомый образ пронесся перед ней; чей-то голос и упрек заставил болезненно сжаться ее сердце и внес отраву в ее новорожденное счастье, влил тоску в ее первую, светлую радость.

— О, на моей душе грех, большой грех!.. — проговорила она почти впросонках.

— Право, mon ange,[6] мне это очень досадно, что ты у меня похудела и побледнела. Что скажет мамаша? Мне хотелось бы, чтоб ты у меня цвела как роза, — говорила Ненила Павловна Маше, снимая шляпку и отряхивая с нее пыль. Она только что воротилась с загородной прогулки. — А как ты стала интересна, Маша, — чудо! Анна Федоровна не узнает тебя. Это платьице так мило, так идет к тебе. Ты уж, дружок, не скучаешь ли у меня?

— О нет, напротив; мне так приятно у вас, так хорошо! — отвечала Маша. — Я переживаю лучшие дни моей жизни…

— Ты так грустно это говоришь… Машечка, ангел мой! — продолжала Ненила Павловна, лаская девушку, — скажи по правде, ты неравнодушна к Арбатову? Заговорило сердечко? О, плутовка! вижу, все вижу! И краснеет, и бледнеет. Не бойся, душа моя, я не строгий судья — я очень понимаю порывы молодого сердца. Сама была молода, сама любила. Ах, Маша, чего мне стоило с ним расстаться, выйти замуж против сердца!

— Зачем же вы выходили? Зачем принесли себя в жертву расчета или эгоизма?

— Ах, друг мой, как можно так говорить! Это Налетову легко толковать, а что могла я сделать, бедная, молоденькая, запуганная девочка? Все родные были против. Конечно, если б тогда у меня была теперешняя опытность, не сгубила бы я своего счастья… Он тогда был очень незначительный человек, а после как далеко пошел, Маша! Голова-то у него светлая.

— Вы так и расстались? Вы не видались с ним?

— Нет. Уж он давно женат на другой, давно позабыл обо мне. Он — мне сказал один знакомый — сперва был в отчаянии, потом стал называть меня пустой, бесхарактерной, говорил, что у меня не достало сил принести жертву, что я не любила его, а так только, увлекалась… Мне это было очень горько — такая несправедливость! Ах, если б он знал, сколько слез пролила я, такие тяжкие дни и ночи проводила! Сколько раз проклинала жизнь… однажды отравиться было хотела, но как-то страшно стало, не решилась.

— Бедная Ненила Павловна! — сказала Маша, устремив на нее полный сострадания взор, — вы были сами виноваты; вам бы бежать с ним.

— Не решилась, мой ангел; шутка — бежать!

— Но если вы так любили? Кому вы принесли пользу, что измучили себя?

— Конечно, глупа была, характеру не достало.

Маша глубоко задумалась.

— Уж теперь все прошло, — продолжала Ненила Павловна, — нечего и вспоминать… Ах, душечка моя, все они требуют жертв, доказательств…

— Так что же? мне кажется, нет выше счастья, как чем-нибудь доказать свою любовь… Под венец без препятствий и горя всякая пойдет с любимым человеком. Это еще не доказательство.

— Ой-ой, Маша, да ты у меня отчаянная! Беда, как ты влюбишься серьезно!

Маша как-то странно, почти насмешливо улыбнулась.

— Если б ты знала, — подумала она, — как серьезно и страстно люблю я!

— Арбатов увлекательный человек; я боюсь, что он закружит твою головку. Берегись, дружок.

— Для чего и для кого?.. — подумала снова Маша ей в ответ.

— А впрочем, — продолжала Ненила Павловна, — теперь, когда ты вернешься в свое уединение, тебе, по крайней мере, есть о чем вспомнить, помечтать немножко.

Перед Машей вдруг страшным призраком встала вся ее деревенская жизнь, пустая, праздная, одинокая.

— Мне от вас ехать не хочется, — сказала она.

— Милка моя! мне самой грустно с тобой расстаться. Я скоро опять выпрошу тебя к себе; зимой тебе еще будет у меня веселее, теперь в городе еще пусто. Ведь нельзя и старушку оставить надолго; она и так скучает по тебе.

— Я не знаю, какое веселье доставляю я маменьке: она постоянно занята то хозяйством, то заботами, то разговорами с Ариной Дмитревной.

— Ах, друг мой! да уж ты тут, так она и покойна.

— Да ведь если бы, положим, я вышла замуж и уехала далеко, — она погрустила бы и успокоилась.

— Ну это другое дело. Это уж необходимость. Конечно, это тяжело, Маша, да ведь что делать? Вот я теперь и свободна, да уж поздно; а все слава Богу, конечно; если б жив был мой муж, я все бы в неволе была. Мне теперь и подумать об этом страшно… Вон, кажется, Яков Иваныч приехал.

Маша бросилась к нему навстречу.

— И здороваться-то бы с вами не надо: сколько времени не бывал! — говорила Маша, обнимая Якова Иваныча. — Вот кто меня истинно любит! — прибавила она, подходя с ним вместе к Нениле Павловне, которая ласково встретила его. — Давно ли вы маменьку видели?

— Третьего дня видел ее, — отвечал Яков Иваныч.

— Ну что она?

— Все по-прежнему — все хворает, все кашляет. Полнота ее одолела. По тебе скучает… я думаю, она скоро пришлет за тобой. "Будет, говорит, уж нагостилась, навеселилась: пожалуй, и от дому отвыкнет". А что, Маша, вот уж больше месяца, как ты здесь.

— Разве это так много? — сказала Маша, бледнея при мысли о возврате.

— Да, конечно, немного; молодому человеку удовольствия нужны… Боюсь я, что ты скучать станешь.

— Из-за этого нельзя же лишать себя всего!

— Кто говорит! весело — так и слава Богу. Ты, однако, похудела от веселья-то. Видишь, талийка-то стала какая тоненькая, стройная; так городской барышней и смотришь. Ах, что я, Машенька, узнал! вообрази: Тима-то, дубина эдакая, надеялся жениться на тебе.

— Вот фантазия! — воскликнула Ненила Павловна, — узнала бы Анна Федоровна!

— А что Анна Федоровна? она бы, вы думаете, это горячо приняла? Полноте! она последнее время только и думает, как Маша одна, без нее останется. Она бы и за Тиму, пожалуй, отдала. Будут, дескать, на глазах, состояньице есть — проживут. Уж старушка так засиделась и одичала, что ей и Тима человеком кажется. Уж извини ты меня, Маша: последний раз я даже побранился с ней, как об этом разговор зашел.

— Кого ж мне больше ждать, как не Тимы, при моем образовании? — сказала Маша с горькой насмешкой. — О, как много, как много обязана я Никанору Васильичу! — прибавила она с жаром.

— Это Налетову? Добрый он человек, Маша, и умный, да что-то ум-то его тяжел. Все он с плеча так и рубит. Ведь это тоже нехорошо. Ну как так-таки все и сбросить с себя? Точно он в другую веру тебя переводит.

— А ведь часто, почти всегда, говорит правду, — сказала Маша.

— Да, правду, конечно… Только все как-то рубит, рубит с плеча.

— А вас бы все по головке гладить, — вот как я теперь? — сказала Маша, проводя рукой по седым волосам Якова Иваныча. — Рубит с плеча! — прибавила она, — он дела хочет, а не слов.

— Да ведь он только и кричит: лети в пропасть, если правду любишь… Ведь на кого попадет — и погубить недолго.

— Ну что ж? и лети, если точно любишь…

Старик посмотрел на нее с тоскливым беспокойством.

— Он и сам полетит, — прибавила Маша.

— Ну еще увидим, как полетит; может и шею свернет… Что пользы-то?

— Как что пользы? А какую пользу делали мученики, умирая за веру?

— То, Маша, другое дело: то для Бога.

— А это разве не для Бога? разве в правде не Бог?

— Как, однако, Маша, твой ум развился! — вмешалась Ненила Павловна, — такие суждения у тебя смелые! Вот что значит общество образованных мужчин!

Яков Иваныч опустил глаза и глубоко вздохнул. Маша заметила его тревогу и постаралсь успокоить его лаской и веселостью. Яков Иваныч загляделся и заслушался ее и сознавался невольно, что теперь она стала не та, что манеры ее сделались мягче, приятней и самая речь лилась стройнее и свободнее.