— Я до сих пор не любила и не думала об этом, — сказала Маша с таким выражением лица и голоса, что Арбатов мог перевести ее слова таким образом: если я полюблю, то полюблю тебя первого…

Он так и перевел; лицо его оживилось, взор засветился тем опасным огнем, который жжет и притягивает молодую душу.

— Вот ведь вы готовы этим хвастаться, — воскликнул Налетов, ничего не замечая, — а хвастаться тут нечем. Вы с вашими понятиями исковеркаете в себе всякое истинное чувство, покроете его ложью, как всю жизнь вашу. Я уверен — встретится вам человек, который бы стоил любви, да встань между ним и вами расчет и приличие — кончено! вы его и свою собственную душу так и положите на костер всесожжения в жертву чужой самодурной воле и собственным вашим кумирам. Вы поплачете, пожалуетесь на судьбу и не задумаетесь разбить сердце любимого человека и свое в угоду Бог знает кого и чего, может быть, призрака, который кажется вам грозен только потому, что пустой страх мешает вам разглядеть его поближе. А разглядели бы, так бы увидали, что это не что иное, как простыня на вешалке.

— Однако, — возразила Маша, — любовь к матери, страх огорчить, убить ее… это уж не простыня на вешалке!

— Ну положим, что и так. А если б мать ваша захотела вас выдать замуж за нелюбимого? Вы бы пошли! Вы совершили бы над собой самоубийство! Тьфу! — прибавил он, — это не лучше крепостного права! Тут совсем растеряешься.

— Ты уж, кажется, и любви хочешь учить Марью Петровну? — сказал Арбатов.

— Любовь все искупает, — отвечал Налетов. — Для иных натур она благотворный светоч, указывающий все лучшее, прямое в жизни. Я хотел только спросить, думала ли когда-нибудь об этом Марья Петровна. Любовь налагает серьезные обязанности.

— Какие? — спросила Маша.

— Добросовестно и честно пережить это чувство, — отвечал Налетов. — Не лгать перед собой и другим, суметь прощать и благословлять в тяжкие минуты… вынести всю полноту женского достоинства в случае ошибки или неудачи…

продекламировал Арбатов с увлечением, слегка склонясь к Маше через стол, так что жаркий трепет пробежал по всему ее существу и грудь заныла первой тоской любви и томленья… Она не читала Фортунаты и не могла заметить переделки последних четырех слов последнего стиха.

— Ты мастер читать, — сказал Налетов, тоже не заметивший переделки. — Мне ни за что так не прочитать. Я не умею читать стихов, особенно нежных. Вы никогда не видали влюбленных? — обратился он к Маше.

— Нет… кажется нет… — отвечала она усталым, упадшим голосом.

— Разве у вас не было подруг?

— Порядочных не было…

— Опять порядочных! Ну хоть какая-нибудь простая девушка, из ваших приближенных, не говорила ли вам о своей любви?

Маша вдруг побледнела чуть не до обморока: чья-то печальная тень пронеслась перед ней, чей-то молящий, отчаянный голос раздался в ушах ее…

— Пожалуйста, — сказала она с трудом, — не спрашивайте меня об этом…

Налетов посмотрел на нее с участием.

— Я вас утомил, — сказал он, — я бессовестно воспользовался отсутствием Ненилы Павловны. Я сейчас ухожу, не сердитесь на меня за горькие истины. Может быть, придет время — вы вспомните обо мне тепло и дружески.

— Я вам и теперь благодарна, — сказала Маша, протягивая ему на прощанье руку.

— Видите, вы взволнованны, и рука у вас холодная.

— В самом деле холодная! — сказал Арбатов, крепко сжимая в свою очередь ее руку. — Это все ты виноват.

Маша слабо, едва заметно улыбнулась. Ей стало вдруг так страшно и тоскливо; ей чувствовалось, что над ней совершается что-то новое, непостижимое ей самой… До нее коснулась рука судьбы; к ее устам кто-то невидимо подносил чашу волшебного напитка, и неотразимый голос шептал: "Пей!".

Весь этот разговор происходил в отсутствие Ненилы Павловны, за которой прислала ее приятельница по случаю помолвки своей дочери. Ненила Павловна, может быть, и не решилась бы оставить молодую девушку наедине с каким бы то ни было молодым человеком; но так как их было двое, и притом же на диване осталась на весь вечер дремать одна ее знакомая, бедная глухая старушка, гостившая у нее по целым неделям, то она и не сочла неприличным попросить гостей подождать ее и оставить с ними Машу на том основании, что ничего нет полезнее для женщины общества образованных мужчин.

Маша недаром не спала всю ночь. В эту ночь она передумала и перечувствовала столько, сколько иному не удастся во всю жизнь. Она слышала, наконец, живой голос человека, не похожего ни на кого из знаемых ею прежде. Он звал ее на дорогу добра и правды, и в этом суровом призыве была для нее неотразимая сила. На нее подул свежий ветер, и стоячий туман раздвинулся и дал ей увидеть, хотя вдали, хотя неясно, широкий божий мир, кипящий движением и жизнью, и у самого входа в этот мир стоял другой человек, с ласкающим одобрительным взглядом, с яркими проблесками смелой, страстной нежности к ней, к Маше, к такой простой, необразованной девушке!.. Он тоже звал ее в этот мир, но звал на счастье и наслаждение. И какой это был сладкий, чарующий голос!.. В молодой душе ее возникла страстная, живая борьба, горячий протест против всего ложного, неправого, что до сих пор казалось ей непреложным и законным.

Первое время пребывания своего у Ненилы Павловны, до предыдущего разговора, Маша с безотчетным страхом ложного стыда своего необразования уклонялась от нападок Налетова, хотя и вслушивалась в его речи с жадным любопытством, доверчивостью и уважением; но только теперь поддалась вполне его нравственному влиянию. С Арбатовым они были с первых свиданий почти друзьями.

В сердце Маши быстро росло новое чувство, до которого она еще не смела коснуться собственным сознанием. Она осторожно обходила его, как спящего чудовища, и замирала при мысли, что рано или поздно оно проснется и поглотит ее…

— Что вы так задумались, Марья Петровна? — обратился в один вечер Налетов к Маше, сидевшей задумчиво поодаль от собравшегося кружка гостей Ненилы Павловны.

— Я? да так, Бог знает, какая-то путаница мыслей в голове. Впрочем, главная мые. ль была та, что вот вы скоро уедете и я уеду, останусь одна…

— Я вам по почте книг пришлю.

— Благодарю вас.

— Ведь согласитесь, что это большое утешение.

— Конечно, я буду их читать, пока не пойму и не выучу наизусть… А там что после? — спросила она.

— Ах, люби меня без размышлений,

Без тоски, без думы роковой… —

запел Арбатов в другой комнате, будто в ответ. Он недавно сочинил музыку на эти слова.

— Слышите? — сказал Налетов, — после будет любовь, разные встречи в жизни, умственный труд, борьба…

Они умолкли и задумались.

— Отчего так грустно бывает подчас? — спросила Маша.

— Оттого, что жизнь сложилась ложно. К ним подошел Арбатов.

— Вот Марья Петровна спрашивает, отчего ей грустно, — обратился к нему Налетов.

— Оттого, что сердце требует своих прав и хочет счастья, — отвечал Арбатов. — Ведь так? — спросил он Машу.

— Кто ж не хочет счастья? — отвечала она, отходя к окну и приглашая за собой улыбкой и взглядом Налетова и Арбатова.

— Но не всякий понимает его, — отвечал Арбатов.

— Вы, Никанор Васильевич, как понимаете счастье? — обратилась Маша к Налетову.

— Трудный вопрос. Долго вам объяснять мое счастье. Счастье лукаво. Я за ним не гонюсь.

— А по-моему, — сказал Арбатов, — то счастье, когда душа, проникнутая блаженством высокого чувства, становится выше мелочных забот, печалей; когда человеку делается так хорошо, что он ничего не понимает и не знает кроме этого; когда внутри и извне все поет для него и сияет, все примиряется и сливается в один чудный, звучный, восторженный аккорд…