Однажды, придя с работы, я обратил внимание на дубленый полушубок в прихожей, издающий специфический запах. "Кто бы это мог быть?"- подумал я.

Из комнаты вышла жена и, направляясь на кухню, сказала:

– Там тебя давно ждет какой-то деревенский родственник.

Я вошел в комнату с тревогой в груди. Трехлетняя Наташка, разбросав игрушки, подбежала ко мне с криком "Папуля пришел!", а из-за стола поднялся высокий мужчина лет за шестьдесят и пристально, молча посмотрел на меня. Протягивая руку и вопросительно глядя ему в глаза, я подчеркнуто сказал:

– Будем знакомы: Николай Иванович Ефимов.

Его седеющие брови чуть дрогнули, а в уголках глаз появилась понимающая улыбка.

– Мы ведь давно знакомы, только ты позабыл. Я — твой зять, Михаил Туманов.

"Так вот это кто!"-обрадованно подумал я и мгновенно вспомнил и свое позабытое детство, и любившего меня мужа старшей сестры Анны, дочери моего отца от первого брака. Жили они в Калининской области.

– Немудрено, Михаил Тимофеевич, — облегченно и обрадованно сказал я, от души заключая его в свои объятия. — Свершилось столько событий, что и вспомнить трудно. Да и не виделись мы, кажется, лет тридцать.

– Даже больше: в Чопорове я у вас был в первый и в последний раз вскоре после смерти папаши, кажется в самом начале первой мировой войны.

В Ленинград он приехал погостить к замужней дочери, побывал и у моей сестры Поли — там его вкратце посвятили в семейную тайну.

Когда жена унесла на кухню остатки посуды и принялась за мытье, Михаил Тимофеевич сразу же посерьезнел и, понизив голос, сказал:

– У нас недавно были незваные гости и спрашивали о тебе…

– Эко куда их занесло — Ефимовы там не живут с десятого года! А теперь идет пятьдесят второй!

– Вот и спрашивали, не бывал ли перед войной или вскоре после войны. Потом мне в сельсовете сказали, чем интересовались гости: не приезжал ли Ефимов за метрикой, не хлопотал ли о паспорте? А ты так хорошо упрятался, что и родня-то не скоро разыщет! — с восхищением сказал Михаил Тимофеевич и снова переменил тон:- А мы в первый-то раз страшно все перепугались. И все из-за портрета…

– Как в первый раз? Из-за какого портрета?

– Первый-то раз приходил один еще в сорок первом… А с портретом вышло так: мой меньшой кончал десятилетку и увлекался фотографией в школьном кружке. Вот он как-то возьми да и увеличь твою карточку, что прислал ты еще задолго до войны. Портрет получился хороший, я сделал для него рамку и повесил в переднем углу, чуть не с иконами рядом… Вот он увидел этот портрет и привязался: когда и откуда взялся? Почему так почетно храните, да еще на видном месте? Разыскали ребята ту старую пожелтевшую фотографию и объяснили, как получился портрет. И все равно не успокоился: "Зачем храните, ведь он-враг народа?!" А я ему: "Вам враг, а мне почти брат, где хочу, там и вешаю". — "А лучше вам убрать его подальше", — посоветовал он. Вскоре все же портрет мы убрали и спрятали. Не ровен час…

Родной мой Михаил Тимофеевич… Совесть его была чиста, как и душа, воспитанная долгой и нелегкой жизнью крестьянина, в трудном одиночестве поднявшего на ноги большую семью. Ведь свою жену Анну он потерял рано.

– Да ты не расстраивайся, — успокоил он меня, понимая, как я воспринял его неприятное сообщение. — Все обошлось, и все обойдется.

Так велись поиски беглого "врага народа". Дорого же он стоил нашим опричникам! И как же велик этот аппарат бездельников, и во сколько же он обходится налогоплательщикам?!

…В том же пятьдесят втором году я перешел на работу в плановый отдел НИИ имени академика А. Н. Крылова, но пробыл там менее полугода.

Зайдя однажды по делу в отдел за своим спецчемоданом, среди сотрудников, всегда толпившихся там, я вдруг увидел знакомую женщину. Увидел, и… сердце ушло в пятки. Она тоже заметила меня и, как мне показалось, равнодушно кивнула. То была Галя Кузнецова, соседка и подруга моей племянницы Шуры, жившая до войны со своей матерью и сестрой прямо под нами, то есть под комнатой, где я поселился в семье Поли сразу же после побега. Галина знала меня с тридцатых годов, знала и о моем несчастье в 1937 году… Увидев ее, я тут же понял, что должен как можно скорее бежать из института.

На другой же день, выдвинув какой-то благовидный предлог, я перевелся в одно из конструкторских бюро нашего главка. И не напрасно: после реабилитации мне рассказали, что в те дни, когда я столкнулся с Кузнецовой, одному из моих родственников она якобы сказала при встрече:

– Пусть Иван Иванович уходит из института. Иначе ему может быть худо!.. — Она даже не знала тогда, что я живу под чужим именем.

Сердце-вещун: оно всегда мне подсказывало правильный выход из явно провального положения.

В течение послевоенного десятилетия вспышки преследования советских людей, огульных обвинений и арестов наблюдались не однажды. Памятным для ленинградцев останется так называемое "ленинградское дело", когда были расстреляны многие руководители Ленинграда, а тысячи ни в чем не повинных руководителей рангом поменьше были сняты с работы и исключены из партии, репрессированы. Памятным останется и липовое "дело врачей-отравителей", состряпанное НКВД в 1952 году, а также многолетний психоз борьбы с космополитизмом, охвативший страну в конце сороковых годов, в результате чего возник "железный занавес" между Востоком и Западом.

И вся эта истерия человеконенавистничества как в партии, так и в стране велась якобы от имени и в интересах партии и советского народа… А в сущности это была всего лишь подлая ширма для прикрытия безудержной борьбы Сталина за упрочение непререкаемой личной власти!

Неожиданная смерть Сталина была воспринята партией и народом как величайшая утрата. Горе было искренним и всеобщим, и трудно было свыкнуться поначалу с мыслью, что кумира больше нет и не будет… Но иного чувства и представить невозможно. Сталин был для всех "Лениным сегодня!". Так было установлено и затвержено во всей официальной публицистике, истории, наглядной агитации, художественной литературе, драматургии, поэзии — во всех видах искусства! Этой догмы держались гении и бездари, таланты и приспособленцы, всеми силами выцарапывая себе Сталинские премии, почет и славу…

Писатель с мировым именем А. Н. Толстой в угоду требованиям времени прервал свою знаменитую трилогию "Хождение по мукам", чтобы срочно написать и издать в 1937 году повесть "Хлеб"-хвалебный гимн Сталину и Ворошилову. Менее чем через год он был обласкан, выдвинут кандидатом в депутаты Верховного Совета СССР и избран… от Старорусского избирательного округа. Как и когда он стал "земляком" староруссцев, никому не известно.

Сотни лукавых историков становились кандидатами наук, а затем и докторами не за полезный вклад в общественную историю, а за удачное извращение фактов, за подтасовку, за умелое восхваление "талантов" Сталина и его "звездной" роли на земле.

Дети, едва начав говорить, заучивали, как молитву, бездарные стишки вроде: "Я Сталина не знаю, но я его люблю!" Странная заочная любовь! Кто мог осмелиться говорить иначе?! Талантливый поэт или писатель, ни разу не упомянувший в своих произведениях имени Сталина, на многие годы уходил в небытие: его произведения не печатались, а случайно увидевшие свет — замалчивались. В 1937 году сотни таких писателей и поэтов оказались в тюрьмах и концлагерях, где в большинстве своем и погибли с клеймом "врага народа". Так было при Сталине.

Его странную смерть я воспринял как избавление от затянувшейся страшной болезни, которая и меня давила все эти годы. Так же восприняли ее многие сотни тысяч коммунистов и рядовых граждан, невинно пострадавшие при нем. Показалось лишь странным само его умирание. Впрочем, наше поколение помнило множество странных смертей. Странно умер Серго Орджоникидзе, и странно был убит Сергей Миронович Киров. Странно ушел из мира смертельный враг Сталина Троцкий, и странно умер вдали от родины верный ленинец — дипломат Раскольников…