А новости из Старой Руссы я узнал от своего друга Истомина, которого просил осторожно навести справки о моей бывшей семье. Ему удалось списаться с моей женой Зинаидой Яковлевной (Вильнит во втором браке), и он получил от нее подробную информацию. Перед захватом немцами Старой Руссы большая часть ее населения эвакуировалась в Ленинград, но Зина, как учительница, была эвакуирована вместе со школой куда-то за Урал. Перед войной, пока я был в заключении, она родила двух девочек, а мужа ее в начале войны взяли на флот, и через год он погиб в Кронштадте. В годы эвакуации в Сибири умерли обе девочки Зины и ее отец, и в 1944 году она вернулась в Старую Руссу со своей матерью и моим сыном Юрой. Той же осенью Юра, ходивший во второй класс, погиб от взрыва какой-то немецкой пакости, которую он со своим школьным другом раскопал в развалинах дома…

И вот итог: за годы войны только в двух семьях, состоявших из двенадцати человек, погибли или умерли от голода восемь.

В марте 1946 года нашу комендатуру отозвали назад и демобилизовали. В Ленинграде я снова поселился у сестры — вдовы Поли, в той же полутемной комнате, что и перед войной. Поля жила с младшей дочкой Ниной, родившейся в 1930 году. Ее старшая дочь, моя племянница Шура, с первых дней войны была мобилизована в армию, окончила курсы связисток, и ее зачислили в зенитную батарею, что стояла на Марсовом поле, в центре Ленинграда. Там она подружилась с командиром батареи лейтенантом Миркиным, они вскоре поженились, после войны перевелись в Сталинград, где она живет с сыном и по сей день. Ее муж, полковник в отставке, умер несколько лет назад.

Начались поиски работы. Кто я и что я? Плотник, каменщик или землекоп? Но для таких работ я был уже непригоден. Тяжелое ранение обоих стоп, к тому же еще застуженных в забайкальской вечной мерзлоте, лишило меня специальности строителя. Значит, надо было искать применения себе на каком-то ином поприще.

Надо сказать, что в роли старшего писаря роты в 1942 году мне пришлось выписывать красноармейские книжки для всего состава роты, в том числе и для себя. При заполнении книжки в соответствующей графе "Образование" я тогда записал; "Среднее, окончил Ленинградский финансово-экономический техникум". Почему мне тогда пришла в голову такая мысль, не знаю, но эта запись появилась и в новом воинском билете, заполненном в Октябрьском райвоенкомате с моей красноармейской книжки. А затем она перекочевала и в трудовую книжку, хотя никаких подтверждающих документов у меня не было и быть не могло…

По образованию я экономист-теоретик. А в моем комвузовском дипломе указана и специальность — преподаватель политической экономии, эту любимую мной дисциплину я знал на "отлично". Хорошо знал я и экономическую политику, так что для освоения прикладной экономики база у меня была. В армии я довольно близко соприкоснулся с этим предметом и для начала мог теперь рассчитывать на получение должности счетовода. Ну а дальше сама жизнь заставит крутиться серое вещество, на то оно и вложено в голову. Диплом? Но кто будет спрашивать у солдата-фронтовика диплом после такой разрушительной войны, уничтожившей столько архивов…

Проработав несколько месяцев товароведом в своем довоенном ведомстве, я поступил на постоянно действующие курсы главных бухгалтеров, что находились на улице Некрасова, 18, и стал посещать их с усердием. Под осень меня приняли старшим бухгалтером в главную бухгалтерию радиозавода, что в Гавани на Васильевском острове.

Не прошло и полугода после того, как я стал осваиваться на новом месте, когда одна случайная встреча надолго лишила меня покоя. Однажды вечером, собирая бумаги в ящик своего письменного стола, я вдруг увидел человека, оживленно беседующего с нашим главным бухгалтером. Увидел и обомлел. Это был Федор Двоенко, который, как и я, в 1934 году работал инструктором в аппарате Старорусского райкома партии и более года жил со мной в одной квартире. В тридцать пятом, помнится, он получил направление на учебу в Комакадемию, но связи с районом не порывал. Он знал о всех событиях, происходивших в Старой Руссе; скорее всего, знал и о том, что я был арестован и осужден как "враг народа". Теперь он, видимо, работал где-то здесь, в Свердловском районе, и пришел на завод по служебным делам. Разговаривая с собеседником, он машинально обводил взглядом пустеющую бухгалтерию и тоже увидел меня. Чтобы опередить события, я быстро поднялся, приветственно помахал рукой и, улыбаясь, пошел к нему.

"Только бы не успел ничего спросить обо мне у главбуха… Только бы не успел!.."-молнией проносилось у меня в голове, а сердце готово было выскочить из груди.

– Здорово, Двоенко! — сказал я, протягивая руку и мысленно умоляя его не произносить моего имени.

– Здорово, — ответил он, пожимая мою руку.

– Ты все тут у нас закончил? — спросил я, не давая ему инициативы в разговоре.

– Да вроде бы все. — И он посмотрел на моего начальника. Главбух кивнул в знак согласия.

– Тогда пошли, а по дороге поболтаем! — И я потянул его к двери.

По моей выцветшей солдатской гимнастерке, надетой под пиджаком, и по золотой нашивке о ранении он понял, что я из демобилизованных. Значит, вопрос о тюрьме отпадал. Но у этого всегда недоверчивого и подозрительного человека могло возникнуть много других вопросов: если я, например, реабилитирован после ранения в битве под Сталинградом, где сражались "враги народа", навербованные в лагерях в штрафные батальоны, то я должен быть восстановлен в партии. Об этом правиле он знал. А если так, то почему служил после того не политруком или комиссаром, а рядовым? Ведь на мне все еще солдатская гимнастерка! Да мало ли что могло возникнуть в его голове?

Пока мы выбирались с территории завода, а затем из Гавани на Средний проспект, он узнал, где и сколько я воевал, в каком звании, когда и где демобилизовался. Он, в свою очередь, успел рассказать, что всю войну был на Ленинградском фронте, около года комиссарил у партизан, а с окончанием блокады снова вернулся на место. На какое место, я не стал уточнять.

– Где ты живешь? — спросил я.

– На Большом.

– Тогда я провожу тебя до дома. По Девятнадцатой линии мы вышли на Большой проспект.

Наконец он задал, видимо, мучивший его вопрос:

– В партии восстановлен?

Я покачал головой:

– Меня выпустили перед самой войной. Не успел начать хлопоты о восстановлении, как началась война и я сразу попал на Северный фронт. Я знал, как трудно восстанавливаться репрессированному…

– Но ведь ты, надеюсь, полностью реабилитирован?!

– Да, но пятно осталось. А ты сам знаешь, как недоверчиво и подозрительно смотрят на таких иные товарищи…

– А как же иначе? — ответил он, не уловив иронии в моих словах.

– Вот и я так смотрел, пока не хватил беды и горя сам.

– Можно было бы восстановиться и в звании, раз вины за тобой нет никакой.

– Конечно, тут ты прав полностью…

Чувствовалось, что он остался недоволен тем, что я все еще не восстановился. Он сразу же стал сух и лаконичен, а когда подошли к его дому, поторопился проститься у парадной. Правда, мы и прежде никогда с ним не сидели за одним столом, хотя и умывались из-под одного крана, но встретить старого товарища и не пригласить его в дом — это было выше моего понимания. Двоенко и раньше держался особняком, но в данную минуту его сухость и осторожность я воспринял однозначно. Что было бы, если бы он давеча первый меня узнал и окликнул? Мог и главбух обратиться ко мне перед уходом по имени и отчеству. Я почувствовал, что Двоенко для меня опасен. Возможно и то, что он не поверил моим объяснениям. Теперь я стал для него чужим, прочим…

Я был страшно напуган этой встречей, напуган так, что всю дорогу домой думал лишь об одном: что мне делать дальше? Куда спрятаться от подобных встреч и можно ли вообще избежать их, если мир чертовски тесен?! Если останусь на этом заводе, подумал я, то рано или поздно моя тайна будет раскрыта. А это начало конца…