В общем, пришлось мне ехать в Сталинград. Созвонился со знакомым мне секретарем обкома по делам просвещения, он принял меня поздно вечером. Я рассказал ему о своих неприятностях и о визите к Маленкову. Секретарь выслушал меня, потом вынул из стола какой-то пакет, показал на него и тихо сказал: "Немедленно возвращайся обратно, иначе тебя завтра же здесь арестуют… Ничего не спрашивай — не скажу, но запомни: ты у меня не был и, естественно, со мной не встречался. Понятно?"-"По-онятно", — еле выговорил я и, пожав его руку, немедленно уехал на вокзал… Тебе, я думаю, тоже понятно, что было в том пакете…

И все же я остался в Наркомате просвещения, правда на пониженной должности. Вскоре и война началась. Комиссарил в дивизии. Тяжелое ранение в ноги сделало меня малоподвижным. Лет семь все же проработал в Ленинграде директором Института повышения квалификации школьных работников. От квартиры далеко, а с каждым годом с ногами было все хуже и хуже… Нашли Ц мне подходящее место в Луге, где при одной средней и школе была квартира. Вот так, Ванюша, сложилась судьба. И это еще в лучшем виде… Теперь расскажи мне о себе поподробнее. Как тебе удалось так долго хорониться?

Я рассказал ему то, о чем не писал, и с облегчением вздохнул:

– Теперь всем моим страхам и волнениям, кажется, конец. После съезда все стало иначе, все меняется.

Он посмотрел мне в глаза с какой-то укоризной, а потом отчетливо, чуть не по складам, произнес:

– А ты искренне уверен, что все скоро переменится? — Он сделал ударение на словах "все" и "скоро".

– Мне кажется, что решения съезда по этому вопросу ясны и обязательны для каждого, — уверенно ответил я.

– Верно, обязательны. Но разве можно вот так сразу изменить все? Да, многое будет иначе, но когда? Невозможно изменить в год и в два то, что складывалось,"созидалось и укоренялось в психике людей десятилетиями. На чем воспитана вся партия, на чем воспитаны уже; два поколения?

Я задумался, а он продолжал разъяснять сказанное, с каждым словом подрубая мои надежды, как когда-то подрубали надежды о скорой свободе Гриша Малоземов и Никитин.

– Ты пойми меня правильно, Иван, и не подумай, что я ставлю под сомнение сказанное и решенное на Двадцатом съезде. Но надо исходить из реальности, а не из директивы. А реальность состоит в том, что дела делаются людьми, живыми работниками, ныне сущими, привыкшими к определенным условиям и методам, диктуемым системой. Эта система наложила глубокий след на психологию и характер этих людей. А их — миллионы! Из числа этих миллионов тысячи и тысячи управляют государством, партийным аппаратом, начиная от первичной организации и до ЦК и Совета Министров страны. Все они жили и действовали так, как их приучили жить и действовать в течение трех десятилетий… А если учесть несменяемость многих из них, особенно в центре, то въевшаяся в сознание привычка стала уже натурой, характером, которые не так-то просто перестроить, и они не уступят место чему-то новому, в корне отличному от старого. Старые кадры, как правило, консерваторы!

– Все это верно, но за невыполнение решений съезда эти же работники будут нести ответственность.

– Ох и наивный же ты человек, и жизнь тебя ничему не научила. Конечно, будут отвечать, а как же иначе! Но искушенные в казуистике деятели всегда найдут лазейку и оправдание! Ты вот еще что учти: огромное число работников партийного аппарата в душе недовольно решениями съезда и всячески будет противиться их реализации. Конечно, не явно, это всякий дурак понимает. Но будут! Я не хочу быть пророком, но почти уверен, что скоро ты на собственной шкуре испытаешь этот саботаж.

– Ты сомневаешься в моем восстановлении в партии?

– Не сомневаюсь я, но случится это не скоро, придется не один пуд соли съесть. Хлопот тебе достанется…

– Из чего это вытекает?

– А зачем, ответь, пожалуйста, потребовались наши характеристики и отзывы — вроде рекомендаций для вновь вступающих? Если тебя репрессировали по наветам, по политическим мотивам, которые с реабилитацией сами собой отпали, то зачем же тебе отзывы?

– Вообще-то логично!..

– Конечно, логично. И мне сразу показалось нелогичным требование отзывов-рекомендаций. Значит, кто-то противится вашему восстановлению! Ты — персона нон грата, как выражаются дипломаты. Да и случай-то необычный: человека присудили сидеть, а он бежал из заключения. Это раз. А потом присвоил чужое имя и скрывался, жил тайно, вроде бы обманывал нашу совершенную систему. Вот тебе и два, три и четыре… Ты пойми меня, что все это я говорю не в упрек тебе. Окажись я в такой ситуации и при таких возможностях, я бы поступил так же…

– Ведь я не жульничал с чужим именем! Я честно работал и честно воевал. Никакого проступка не совершил…

– Все правильно, однако те, кто тебя посадил, и сейчас еще у власти, и они глубоко уверены, что и в тридцать седьмом, и до того, и после того они действовали правильно, на законном основании, руководствуясь директивами партии и ее ЦК. Впрочем, не будем опережать события. Мне от души хочется, чтобы все твои хлопоты как можно скорее и успешнее закончились.

…Через четыре года, когда я все еще не был восстановлен, Владимир Павлович неожиданно умер от разрыва сердца за своим рабочим столом. Каким же он окалзался пророком в тот памятный вечер в январе 1957 года! И как раз в конце того января мне выдали новый паспорт на имя Ивана Ивановича. А длилась эта процедура тоже почти год, вместо месяца. Впрочем, я сам с юных комсомольских лет ратовал за претворение в жизнь всяких директив вышестоящих органов, хотя не все они были верными и обдуманными. А идеальными они вообще никогда не были, иначе не породили бы такого махрового бюрократизма, приносящего людям страдания.

Истекший год был насыщен и другими событиями. В конце декабря на Пленуме ЦК были исключены из состава ЦК и Президиума ЦК старейшие деятели партии — Молотов, Маленков и Каганович — как противники претворения в жизнь решений XX съезда партии. Время не считается ни с какими авторитетами!

Глава девятнадцатая

После этой беседы прошло несколько лет "хождения по мукам". Работники партийного аппарата, воспитанные в атмосфере непререкаемости, выросшие на дрожжах культа личности, все еще не могли отрешиться от прежнего стиля, все еще цеплялись за старое, "молчаливо одобряемое сверху. Они были твердо убеждены в том, что и прежде делали и поступали по-ленински и, выполняя свой долг, исключали из партии по первому же навету или подозрению в неблагонадежности…

Вскоре после того, как моя апелляция со всеми собранными характеристиками, в том числе и рекомендацией замполита Петухова, оказалась в партийной комиссии Ленинградского обкома, инструктор комиссии вызвал меня и сказал:

– Все материалы теперь пойдут в первичную парторганизацию по месту вашей работы для обсуждения и решения по существу.

– Но меня исключала не наша первичная парторганизация. Меня исключал пленум Старорусского райкома партии — только для того, чтобы отдать в руки НКВД уже как беспартийного…

– Похоже, что так, судя по имеющимся в архиве документам. Но существует порядок, что восстановлением занимаются первичные организации.

– Не вижу в этом логики. Меня исключали двадцать лет назад по политическим мотивам. Что может знать об этом наша парторганизация? Меня не вновь же принимают в партию!

– В данном случае дело будет решаться на предприятии, где вы работаете.

– Разве так восстанавливают реабилитированных? Что же о них могут знать, если они только что вернулись из лагерей или из ссылки?

Инструктор чуть замялся, подыскивая слова.

– Большинство восстанавливается райкомами или горкомами, но вы ведь вернулись из лагеря не вчера и не сегодня, вы фактически на свободе более пятнадцати лет. Пусть и восстановят вас коммунисты, среди которых вы работали… Чего вам их бояться, если совесть чиста?