– Перетерплю как-нибудь, — в тон ему ответил я и уже более внимательно осмотрел помещение.

Небольшая комната имела одно окно и вторую дверь. Было тут два стола, конторский шкаф и полдюжины стульев. Милованов сказал:

– Дверь в буфет на ночь запирается. Запирается и наружная, но, поскольку вы здесь будете ночевать, запираться будете изнутри сами. Наш счетовод находится в отпуску, так что вы никому мешать не будете. Взаимно довольные, мы расстались до утра. Расположившись в первую ночь на жестких стульях (потом я спал на сдвинутых столах), я благодарил судьбу, пославшую мне и человеческое доверие, и работу, и крышу над головой.

Рано утром мы вышли за станционный поселок. Зеленых насаждений вокруг не примечалось, за поселком к югу до самого горизонта виднелась желтеющая даурская степь, и лишь где-то далеко-далеко за нею синела полоса хвойного леса. Прошагав вдоль путей метров двести, мы пересекли их и поднялись на небольшое плоскогорье. Горизонт расширился, и в километре к северу я заметил знакомые очертания сторожевых вышек.

– Теперь тут только один лагерь, — сказал Милованов. — А года три-четыре назад было несколько, когда велись работы на вторых путях. Теперь вот только этот и остался.

От одного вида этих вышек у меня замурашило по спине, и я понял, что всякие экскурсии, даже в районе станции, мне противопоказаны. И в часы прихода пассажирских поездов мне к ним и носа не следует показывать: переодетые оперативники наверняка высматривают тут "подозрительных" пассажиров.

– Вот мы и пришли, — сказал Милованов, показывая на пригорок, на котором стоял длинный приземистый свинарник. — Эти скоты, — кивнул он в сторону стада свиней, — совсем испортили местность, а главное — подъезда нет.

Большой свинарник, принадлежавший ОРСу железной дороги, был действительно построен не на месте, бездумно и второпях. Полевая дорога, подведенная сюда по кромке косогора, была заезжена и загажена. Тут действительно было ни пройти, ни проехать. Свинарник стоял посреди полевого участка гектара в три и был обнесен изгородью в три нитки колючей проволоки. Столбы изгороди кое-где накренились, поскольку поросята любят почесаться о них.

– Почему же его построили не на месте?

– Построен вроде бы на месте — вон рядом водоразборная колонка. А вот благоустроить не успели: дорогу и заборчик сделали на скорую руку, легонькие, как для телят, а не для этих хряков.

– Ладно, попробуем устроить вам подъезд к этому терему. Давайте шанцевый инструмент, — сказал я, снимая пиджак и выбирая за оградой место почище, где бы раздеться, а заодно и разуться, чтобы окончательно не загубить свои армейские ботинки. Ехать мне еще далеконько.

Степан Алексеевич принес лопату, кирку и лом.

– Ни пуха вам, ни пера.

– Да уж какие тут перо и пух. Он от души рассмеялся:

– Вот именно… Курите? — Он вынул из широченных галифе кожаный портсигар, открыл его и, ловко вытолкнув папиросу, протянул мне.

– Как правило, курю махрец, но и папиросы пользую, хотя и редко: наши амурские снабженцы не часто баловали нас папиросами, больше к махорке приучали, — отвечал я, беря папиросу.

Врал я смело и вдохновенно: откуда мне было знать, что в Комсомольске-на-Амуре торгуют махоркой чаще, чем папиросами? А может быть, наоборот. Не мог же я ему сказать, что за три года лагерной жизни я выкурил не больше десяти папиросных пачек.

– А как насчет пообедать? — спросил я.

– Там посмотрим. Приходите, с голоду у нас не умирают. Я сейчас же распоряжусь, чтобы для вас оставляли в буфете.

И он, мое солнышко, деловито зашагал к станции, попыхивая беломориной и иногда оглядываясь на меня.

Наметив трассу, я принялся за дело, знакомое до тонкостей. Работа моя была тяжелой и неприятной, грязной. Надо было перекопать и перебросить на другую сторону дороги не менее ста кубометров полунавоза-полугрунта. Но это был первый за три года некаторжный труд, без понуканий, без сосущей тоски по желанной свободе. На мое счастье, рабочий материал свободного труда легко поддавался, тем более что сбрасывать с лопаты приходилось под гору. Мои тощие мышцы меня не подвели, и гераклов труд по очистке авгиевых конюшен я выполнил дней за пять, работая от зари до зари по пятнадцать часов. Надобно было спешить — ни на минуту не забывал я предупреждения линейного начальника милиции о немедленной очистке Шилки от моего нечистого духа.

В середине дня я приходил на полчасика в буфет, где по указанию Милованова мне подавали сытные обеды, в то время уже нормируемые. Ко мне он заглядывал каждодневно и справлялся:

– Как дела, Леонид Сергеевич? (Так назвался я при знакомстве с ним).

– Как у Берта на заводе, Степан Алексеевич, только пожиже да труба пониже, — отвечал я ему так или еще какой-нибудь прибауткой.

Он присаживался на корточки на минуту, мы закуривали его папиросы. Дело двигалось значительно быстрее, чем он предполагал, и у него было хорошее настроение.

Вечерами, если у кухарок не оставалось ничего из вторых блюд, я брал в буфете хлеба и закусывал остатками продуктов из своего баула, запивая чуть теплым кипяточком из буфетного титана. И каждый раз в таких случаях я с благодарностью думал о своих сковородинских друзьях, так предусмотрительно сметавших со стола в баул мои продовольственные запасы. Потом устраивал себе ложе на столах, стелил две годовые подшивки "Читинской правды", клал под голову пиджак и кепку, накрывался бушлатом и засыпал как убитый.

На следующий день после окончания всех работ я случайно столкнулся с бдительным начальником милиции, обходившим свои владения. Он сразу меня узнал:

– Вы почему еще здесь? Где скрывались эти дни?

– Я не скрывался. Я зарабатывал деньги на дорогу, — без испуга отвечал я и, вынув из нагрудного кармана, показал ему четыре полусотенные банкноты, полученные вчера от Милованова.

Степан Алексеевич, на счастье оказавшийся тут же, авторитетно подтвердил:

– Этот товарищ работал у нас, привел в полный порядок известную вам дорогу к свинарнику.

Начальник, видимо, собирался сделать разнос и поначалу нахмурился, но, услышав, что не прописанный у него житель не бродяжничал, а принес социальную пользу, он помягчел. Однако потребовал:

– Выехать сегодня же! Нечего здесь прохлаждаться…

Прощаясь, мы с Миловановым долго и молча смотрели друг другу в глаза. Потом я отвернулся, а он тихо сказал:

– Счастливо доехать, Леонид Сергеевич!.. Всю прошедшую неделю он так меня и звал, хотя запомнил и "мою" довольно звучную фамилию Истомин. Но вчера вечером, когда он отсчитал деньги и ждал, пока я напишу ему расписку, я вдруг потерял контроль над собой и совершил ошибку: подписываясь, я по въевшейся привычке начал выводить фамилию Истомин с буквы "Е". И хотя я мгновенно исправился, выкрутив замысловатый вензель, он все же должен был заметить мой промах, заметить также и волну краски, проступившей сквозь мой загар, и то, как я инстинктивно сжался. Заподозрил ли он что-нибудь неладное? Вероятно, да. Потому что сразу как-то весь притих и ушел в себя. Разве можно забыть свою фамилию… И, прощаясь сегодня, он с затаенным значением опять назвал меня по имени и отчеству.

Милый мой Алексей Степанович! Я не мог тогда вести себя иначе, не мог открыться. Прости меня за обман.

Как и неделю назад, пассажиры из переполненного поезда хлынули к буфету, а я, единственный пассажир, садившийся на этой станции, опрометью кинулся к своему вагону с билетом до станции Боготол и, не обращая внимания на протесты пассажиров и крики проводницы "Местов нет!", бодро протолкался к его концу.

Эти поезда, носящие номера 71 и 72,- восточный и западный, первый на восток, второй на запад, в Москву, — иронически назывались "международными". В них ездил весь простой люд, кто не берег времени, но экономил деньги на скорости движения. Я тоже экономил, а скорость пассажирского не сравнима со скоростью порожняка. Заботы мои появятся позже, дня через три, а пока я был бесконечно рад тому, что снова среди людей, а не в добровольной одиночке пустого товарного вагона.