– Хватит-то хватит, но ведь я не в гости зван!..

– А вот сегодня как раз и будете нашим гостем, — подхватил первый, выходя из-за ширмы сразу с двумя чайниками и ставя их на стол один на другой. Заметив мой хлеб, он спросил:-Лагерной выпечки? За дорогу так и не съели?

– Аппетита не было… Ягодами подкармливался, как глухарь.

Показывая на непочатую, уже черствую горбушку, он спросил:

– Это ваша дневная норма? Сколько же она весит?

– Восемьсот граммов — стахановская пайка. Больше этой не бывает.

– Что ж, с хорошим приварком за глаза хватит… По сколько часов работали?

Я сказал, что по солнышку: от восхода до захода.

– Каторжанам на Сахалине в царские времена выдавали по три фунта на день и мяса до полфунта, — заметил он.

– Антона Павловича вспомнили? — сказал я, пристраиваясь к столу.

– Давненько читал, а вот как кормили тамошних арестантов, почему-то запомнилось… Не где-нибудь живем, а возле Бамлага, так кое-что о вас знаем. Наслышаны и о кормежке. Не густо… А теперь давайте чаевничать, пока заварка не проветрилась.

Когда я вместе с ними поел настоящей картошки и напился крепкого индийского чая, которых не пробовал, кажется, вечность, я как будто вновь ожил. О чем мы говорили, я уже не помню, но белый свет мне казался намного милее, а перспективы на ближайшее будущее не такими безнадежными…

Потом я сидел перед осколком зеркала, прислоненного к фонарю, и не торопясь скоблил безопасной многодневную щетину. А рядом два незнакомых мне и вместе с тем таких сердечных и близких человека непрестанно дымили и горячо, хотя и вполголоса, обсуждали занявший их головы вопрос: как лучше и побыстрее "протолкнуть" меня подальше за Байкал… На краю стола лежали так никем и не тронутые мои беглецкие припасы, в том числе несколько тонких колбасок со вздутиями шпига, почти полголовки сыра, галеты и банка топленого жира.

Мои друзья, видимо, давно работали вместе и знали друг друга хорошо. Во всяком случае, доверяли один другому полностью.

Обращаясь ко мне, первый сказал:

– Сейчас вы идите на товарную, ищите состав порожняка, стоящего паровозом на запад, забирайтесь в любой вагон — и с богом. А это, все, что выложили, забирайте в свой чемодан, пригодится. — И он решительно сдвинул к самому краю стола все мое продовольствие впридачу с хлебом, нарезанным к чаю.

– Пожалуй, лучше я его сам провожу, — сказал второй, — а то, не ровен час, еще заблудится.

Потом, что-то вспомнив, он сунул руку в карман брюк и протянул мне сложенный червонец:

– Возьмите, пригодится в дальней дороге. К сожалению, больше нет, кроме мелочи…

Я в "благородном негодовании" отстранился, закинул руки за спину и замотал головой:

– Не возьму, нет, нет…

– К чему вы жеманитесь, словно барышня! — сказал он, высматривая на мне место, куда бы засунуть свой червонец. — Вам не на цветы дают, а на жизнь. Берите! — И он всунул деньги в нагрудный карман моей поношенной армейской гимнастерки, списанной в Красной Армии и принятой лагерем для обмундирования зэков.

"Русская, добрая, распахнутая душа!"-растроганно подумал я и вновь раскрыл свой баул.

– Возьмите тогда хотя бы часть этого! Не могу я принять от вас деньги, не зная, куда и когда верну!

– Ну, к чему это мальчишество?! "Верну" — "не верну"! Мы же не кредиторы, а товарищи.

И все же я настоял на том, чтобы оставить у них банку с жиром.

– Ладно уж, оставь, упрямый ты человек, — вздохнул первый и отнес банку за ширму.

Сборы мои были минутными, и из дому мы вышли все вместе. На какое-то мгновение мы задержались на крыльце, на которое два часа назад я поднимался, как Христос на Голгофу. Синее небо все вызвездило. Ранняя ночь уже плотно окутала затихший городок, и лишь товарная станция вдали светилась и шумела.

Крепко стиснув мою руку выше локтя, первый тихо сказал:

– Прощай, брат, не унывай и будь смелее. Настойчивый и храбрый человек и шилом выкопает колодец! Ясно? Но и об осторожности не забывай…

Он стоял ступенькой выше, как бы охраняя нас, и, хлопнув меня на прощание по плечу, добавил:

– А подробностей о себе любому встречному говорить не следует. Лучше выдумывай побольше и поскладнее: вранье и похвальбу в наше смутное время любят больше, чем прямоту и правду. Ни пуха вам!

Он остался стоять на крыльце, прощально подняв руку, а мой спутник повел меня знакомыми ему переулками.

До товарной станции мы дошли минут за двадцать, Мой спутник ловко и умело перебегал по вагонным площадкам длинных товарных составов, легко нырял под вагоны, изредка остерегая меня словами "не ушибись". Я едва поспевал за ним. Когда перебрались через последний состав и перед глазами высветились просторы широкого путевого хозяйства с десятком пар сияющих рельсовых путей, мой провожатый приостановился и огляделся:

– Помешкай тут чуток, а я поищу, что нам надо. — И он торопливо пошел в сторону стоявшего под парами длинного товарного состава.

Я приставил баул к ноге, снял кепку и вытер ею вспотевшее лицо и шею. Бушлат чуть сдвинул с плеч. От меня шел пар.

Несколько минут спустя подвижная фигурка моего спутника показалась на фоне дальнего луча прожектора. Разглядев меня, он поманил к себе рукой.

– Нам здорово повезло, приятель, — заговорил он, когда я подбежал, — Этот порожняк — до Иркутска, мне сам машинист сказал. И будет останавливаться редко ненадолго, лишь для забора воды и при смене паровозных бригад. Порожняку на запад теперь дают зеленую улицу. Если все пойдет по расписанию, то меньше чем за трое суток отмахаете полторы тысячи верст с гаком, Недурнецки?!

Потом мы прощались, долго не разжимая сцепленных рук. Я вскарабкался с его помощью в вагон, а он еще раз помахал мне рукой.

– Старайтесь не выходить, не открывать дверей без надобности и не высовываться, особливо днем на разъездах и станциях. Воздуху там для одного с избытком… Счастливо до дому доехать! Желаю удачи!

– И вам счастья, здоровья и удачи во всем… За все вам спасибо, — говорил я, задвигая с его помощью тяжелую дверь. Потом, привалясь спиной к притвору, я едва сдерживался, чтобы не зареветь от нахлынувших чувств…

Через какое-то время пробуксовал паровоз, потом раздался негромкий свисток, и поезд плавно стронулся с места, перестукиваясь буферами, пошатываясь на стрелках и быстро набирая скорость… Я все стоял в темноте вагона, привалясь к двери и обтирая щеки ладонями от набегающих слез.

Чувство опасности долго не покидало меня. Я все еще находился в районе лагерей и лагерного сыска, где число заключенных раз в десять превышало численность всего местного населения. Неудивительно, что весь остаток ночи я метался от одной щели к другой, чтобы определить, где едем. Я все забывал, что перегоны между станциями здесь тянутся часами. За остаток ночи поезд нигде не останавливался, и лишь по мельканию будок путевых обходчиков и скользящим по стенам вагона световым лучам я угадывал очередной разъезд. Значит, пройдено еще пятьдесят или более километров от того места, куда меня три года назад тайком везли в запертом арестантском вагоне. А теперь я тоже тайком мчусь назад.

Перед полуднем нервы мои настолько ослабли, а чувство бдительности настолько притупилось, что не помню, как, вытянувшись в грязном углу, я мертвецки уснул.

…Проснулся я оттого, что поезд почему-то стоял и вокруг была необычная тишина. Желтоватый луч предвечернего солнца мерцал на обшивке вагона. Не ощущая ломоты в онемевших суставах, я вскочил от какого-то необъяснимого предчувствия беды. Меня охватила смутная тревога, остро защемило в груди. Почему мы стоим и почему так тихо? Что это-станция, разъезд?

Но тишиной были полны лишь первые мгновения, потому что затем я услышал зловещие звуки, от которых по телу поползли мурашки, а сердце, как будто его толкнули, застучало чаще и тревожнее. Далеко в хвосте поезда кто-то проверял вагон за вагоном, отодвигая и задвигая тяжелые двери. Действовал, видимо, один человек, и, похоже, конник, так как время от времени слышалось: "Стой", "Тпру-у" или "Вперед!" Вполне возможно, что поезд был остановлен на каком-то глухом разъезде по особому указанию и машинист ждал, пока конный страж проверит весь состав…