— Что там такое, дорогая? — спросил Яцек, когда я вернулась к столу.

Я чуть не плакала. Ну что я должна была ему ответить?

— У каждого свои неприятности… — прошептала я.

Больше он ничего не спросил. Ведь он такой деликатный. Понял намек и счел уместным не добиваться от меня объяснений, потому что и сам не хочет говорить о своих горестях.

Я почти с радостью узнала, что он до конца дня будет занят. А вечером едем на бал. После него буду усталая и наверняка засну.

Обычная женщина на моем месте уже давно бы сошла с ума.

Четверг

На балу я не была. У меня был такой приступ мигрени, что не помогли никакие порошки. Сегодня под глазами — темные круги, и выгляжу старше своих лет. Как обычно, после порошков я плохо спала. Однако эта усталость имеет и свою положительную сторону: все события, все опасности, весь окружающий мир — все это кажется мне не таким важным, и куда меньше волнует меня. Решила целый день провести дома, в халате. На пять пригласила нескольких знакомых и Тото. Сидели до семи. Они показались мне скучными, а разговоры их были такие банальными и однообразными, что, когда они ушли, я почувствовала настоящее облегчение.

Собственно говоря, я и сама не знаю, что меня удерживает возле Тото. Странно, что я до сих пор не порвала с ним. Пожалуй, разве оттого лишь, чтобы эта дура, Мушка Здроевская, не вообразила, будто Тото бросил меня ради нее. А так мне бы было безразлично.

Яцек вернулся к ужину. Был чуть веселее и дал мне понять, что его личные дела могут наладиться. Весь вечер он был удивительно мил со мной. Он действительно единственный мужчина, которого я могу любить. Я даже сказала ему об этом. Это тронуло его не меньше, чем мое согласие выйти за него замуж.

Пятница

Яцек поехал в Беловежи. Наша прощальная ночь была замечательная, и, как завершение этой ночи, день, пришедший ей на смену, тоже прекрасен. Утром выпал свежий снег. Все вокруг побелело. А над этим белым великолепием — голубой свод неба без малейшего облачка. Солнце светит так ярко, что глаза слепит.

Я проснулась радостная, с ясным предчувствием, что меня ждет нечто удивительно приятное.

Я не ошиблась: едва я успела позавтракать (все было такое вкусное!), как позвонил дядя Альбин. Я вскрикнула от удивления, услышав новость: розыскное бюро в Брюсселе напало на след мисс Элизабет Норман. Они там просто гении. Смогли обнаружить, что три года назад она жила в Биаррице на вилле «Флора» с мистером Фолкстоном и сама подписывалась как миссис Фолкстон. Они провели там целый сезон и считались влюбленным супругами. Доказательства и свидетелей найти будет нетрудно.

Это было уже хоть что-то определенное. Вот оказывается, какая она, эта пани! Сначала уходит от мужа, а затем шалит с каким-то паном, представляясь его женой.

Мы с дядей условились встретиться в кондитерской, чтобы все обсудить. Теперь я уже не имела причин избегать этой кондитерской. Опасность со стороны тети Магдалены мне больше не грозила. Дядя тоже был в прекрасном настроении. Известие из Брюсселя он получил перед самым вечером и уже успел его проверить. Он пригласил ту выдру на ужин и во время ужина направить разговор на Биарриц. Поскольку он бывал там не раз и хорошо знал все Бискайский побережье, ему удалось между прочим намекнуть, что когда-то он пережил там интересное приключение. С одной очаровательной испанкой, которая жила на вилле «Флора».

— Я рассказывал ей об этом, — сказал дядя, — как бы растроганный приливом воспоминаний, и она попалась на крючок. «Флора»? — сказала она. — Это забавно. Представьте себе, что я тоже когда-то снимала эту виллу. Она расположена в великолепной местности».

Этого дяде было вполне достаточно. Мы решили немедленно телеграфировать в Брюссель, чтобы они там держались этого следа и постарались разузнать все возможное, о мистере Фолкстоне.

Вместе с тем у дяди возникла неплохая идея: связаться с дядей Яцека, который был тогда послом и под опекой которого Яцек жил за границей. У него наверняка можно будет что-то узнать.

Меня так увлекла эта идея, что я тут же, из кондитерской, позвонила Тото и спросила, не знает ли он, где теперь живет пан Влодзимеж Довгирд. Тото не знал, но сказал, что в Охотничьем клубе это безусловно известно, и что у него через полчаса будут для меня нужные сведения.

С тех пор как дядя Довгирд заболел каким-то особенно злокачественным ревматизмом, он оставил дипломатическую службу и либо путешествовал по жарким странам, либо сидел в своем поместье под Ленчицей. Сама я знала дядю Довгирда очень мало. Он два или три раза был у моих родителей, когда я обручилась с Яцеком, потом приезжал на нашу свадьбу и, наконец, год назад я встретила его в Гелуане. Египетский климат якобы лучше всего влияет на его ревматизм.

Хотя мы с ним мало знакомы, он искренне меня любит. И я всегда чувствовала к нему расположение. Он привлекает одной своей внешностью. Меньше всего похож на дипломата. По крайней мере относится не к международному типу, а к чисто польскому. Он очень похож на пана Эдварда Платера из Осухова и на Войцеха Коссака.

Я с нетерпением ждала звонка Тото и страшно обрадовалась, когда он сказал, что дядя Довгирд сейчас в Косинцах под Ленчицей.

— О, это замечательно! — воскликнула я, а так как решения возникают у меня на удивление быстро, то тут же добавила: — Ты знаешь, мне ужасно хочется его навестить. Не поедешь ли ты со мной?

Такие предложения Тото не надо повторять дважды. Он никогда не может долго усидеть на одном месте. Через час он заехал к нам своей машиной. Я была уже готова. Только лишь мимоходом заглянула в ванную. Пакеты были на месте. Успокоенная, я заперла ванную комнату, а ключ спрятала между старыми журналами, лежавшими в вестибюле.

Тото удивленно следил за мной.

— Что это за странные манипуляции? — спросил он.

Я засмеялась. От всех подозрений Тото следует отделываться смехом. Он не может думать о чем-то одном более двух минут. Разве что о лошадях, охоте или автомобилях.

Садясь в машину, я внимательно огляделась вокруг: не замечу ли тех агентов, которые следят за моими окнами, но никого не увидела. Наверное, им уже это надоело, и они прекратили наблюдение.

Только когда выедешь за город таким морозным, снежным днем, начинаешь понимать, как много мы теряем, постоянно находясь среди каменных зданий. Боже, какая же это красота!

Тото рассказывал мне о какой-то, по его словам, исключительно важной коммерческой операции, которую он провернул в последние дни. Он продал из своего табуна в Америку два десятка арабских лошадей. Важна ему была не так значительная сумма, которую он за них получил, как тот факт, что американский коневод признал его табун лучшим в Европе. Я слушала его одним ухом, думая одновременно о замечательных пейзажах и о том, почему я, собственно, не пишу стихов.

Я с детства была удивительно чувствительна к красоте цветов, восхода и заката солнца, заснеженных полей и всяких таких вещей. Уже в третьем классе я пробовала писать стихи. Мама говорила, что они были очень хороши. У меня их было около трех тетрадей. К сожалению, они где-то потерялись. В той суете, среди которой я теперь живу, так редко выпадает свободный часок, чтобы сесть и написать стихотворение.

Если поеду на лето в Голдов, непременно этим займусь.

В Косинцах я никогда еще не была, хотя, собственно, должна была бы ими интересоваться, потому что рано или поздно они достанутся нам в наследство от дяди Довгирда.

К имению подъехали длинной аллеей через густой парк. Само здание не произвело приятного впечатления. Это был массивный двухэтажный дом, который напоминал какой-то железнодорожный вокзал в Пруссии. Когда мы стояли перед дверью и нашего стука, казалось, никто не слышал, мы даже подумали было, что заблудились и попали куда-то не туда. Но тут из-за дома прибежал лакей и объяснил, что главный вход зимой закрыт, потому что первый этаж не отапливается. Тогда мы подъехали к боковой двери.