Под плащом наискосок груди шел широкий кожаный ремень. На нем гнездились короткие черные стрелы, держась во вшитых проушинах. Лишь две из них пустовали. Одна стрела покоилась в арбалете. Вторая известно где. Короткие стрелы казались темными душами. Каждая из них предназначалась человеку с темной душой. Каждая с легкостью вырывала эту заблудшую душу из плена хлипкой плоти. И уносила ее в вечность, где она очищалась и возвращалась обратно.

Я вспомнил барона. Где же сейчас он? Остывшее тело его до сих пор покоится на подводе. А может, Берд оказался благоразумен и похоронил его где-нибудь по дороге? Но то уже не важно. Могила станет лишь символом барона, или памятью о нем. Пока живы те, кто его знал, он будет еще существовать. Даже те, кого он унижал, обирал, пытал и насиловал, будут наделять его жизнью. Но их дети будут знать о нем понаслышке. А детям их детей достанется лишь туманный образ безжалостного самодура. В итоге память о нем сотрется, истлеет и раскрошится под ветрами истории, под проливными дождями иных захватывающих событий, и развеется мельчайшей пылью. Но зато жизнь свою он прожил ярко и счастливо. Он имел все, чего желал, пусть и попирал чужие желания. И за это поплатился. Да, короток миг жизни, подобный вспышке. Чем ярче горишь, тем быстрее сгораешь.

Потому-то и люблю я мрак. В нем невозможно сгореть. В нем можно лишь вспыхнуть. Но если вспыхнул — то уже не мрак. Однако, невозможно вспыхнуть не погаснув потом. Любой источник рано или поздно гаснет. И снова наступает мрак. Одна вспышка может быть ярче другой. А вот мрак не может быть мрачнее другого — он един и извечен.

Я перевел взгляд и посмотрел на арбалет, лежащий у Ральтара под рукой. Вспомнил Диркота и его стрелков. По сравнению с арбалетами солдат, этот выглядел игрушечным. Но, судя по всему, такое впечатление обманчиво. Я прожевал очередной кусок и указал жирным пальцем на оружие.

— Где ж ты научился так стрелять?

— У нас всему учат, — смакуя крылышко, произнес Ральтар. Дожевал, запил. — Иначе бы мы не существовали.

— И ты всегда действуешь в одиночку?

Он тоже глянул на свое оружие.

— В-основном да. Сообща мы действуем, когда идет подготовка. Собираем сведения, обдумываем их, развиваем все возможные планы действий. Непосредственно момент убийства даже не рассматривается. Его даже не принято обсуждать, по негласным правилам. Считается высшим оскорблением великого звания мастера, если он не смог привести приговор в действие.

— Такое случалось?

— Ни разу.

— То есть ты не сомневался, что попадешь с такого расстояния точно в глаз?

— Нисколько, — уверенно сказал он.

— А если б все-таки промахнулся? — предположил я.

— Исключено.

— Но все же?

— Я бы не сидел тут с тобой, — жестко отрезал он.

— А где б ты был? — поднял я вопросительный взгляд.

— Меня бы уже не было вообще!

Я задумался, бросил на него вопросительный взгляд.

— Тоже кодекс чести?

— Угу, — кивнул он, с хрустом перекусив косточку.

Да, интересно все же разделить трапезу с беспощадным убийцей в темном глухом лесу. И не просто с убийцей, а убийцей-философом. Для которого жизнь человеческая не ценнее сорняка. Он с одинаковой легкостью выкорчевывает ее из тленного тела. Хотя, как люди себя ведут, такое к ним и отношение. Где они растут, там с них и спрос. Ведь для природы сорняк столь же ценен, как и плодоносные овощи. Он становится сорняком лишь на грядке. То есть там, где человек отделяется от природы, а точнее изменяет ее по своему разумению. В лесу любой сорняк — обычный житель. Иначе всю природу можно окрестить сорняком.

В этом мы с Ральтаром очень схожи, пусть и не до конца. Я уверен — изначально все люди прекрасны и чисты душой. А деяния их светлы и благородны. По крайней мере, для них самих. Иначе бы не было тех деяний. Я уверен, что изначальное желание каждого наполнено счастьем для всех. Иначе не было бы последующих желаний. Стремясь к ним, каждый оправдывает себя тем изначальным, о чем когда-то мечтал. И неважно, насколько человеческие деяния в итоге темны и ужасны. Просто изначальное желание со временем загрязняется, мутнеет и гаснет. Но оно есть. И живет в каждом до самой смерти. Даже этот убийца таков. Ведь деяния его оправданы добром. Как для него, так и для тех, кого он защищает. Лишь те, кто умирает под его разящими стрелами, сочтут его злым и ужасным. Но их уже никто не спрашивает. А жаль.

Правда Ральтар даже не подозревает, что по сравнению со мной он невинный агнец.

Или все-таки подозревает?

Я присмотрелся, повел носом…

Нет, не подозревает.

И это хорошо. Я не хочу пугать его своей тайной, как он не хочет пугать простых людей своей. Я лишь создаю жутковатый образ грозной мифической силы — не более. Но тайна за ним все же сокрыта. И знать ее Ральтару не следует. По крайней мере — пока. Придет время, и, быть может, он сам все узнает. Ведь он на пути познания. Если не сворачивать и не останавливаться, то к ней придет каждый…

Я окинул его вопросительным взглядом, присмотрелся к его вытянутой торбе. Нет, там не золото. Там мед и орехи. Очень полезно и питательно в дальних походах. Золота при нем не имелось. Но мне все же стало интересно, и я спросил:

— Ральтар, а сколько стоила жизнь барона?

Он усмехнулся, посмотрел на арбалет. Поднял на меня глаза. От него пахло искренностью. Приятный запах.

— Тысячу золотых.

— Тысячу золотых?! — не мог поверить я.

— Да, тысячу золотых, — спокойно подтвердил он. Достал флягу, сделал пару глотков. Протянул мне. Я с благодарностью принял флягу, тоже отпил и вернул ее хозяину. Он повесил ее на широкий двойной пояс. Я поджал губы, хмыкнул и снова задал вопрос:

— И крестьяне нашли столько золота?

Ральтар победоносно ухмыльнулся и развел руками.

— Раз барон мертв…

— Ну да, мертв, — мрачным голосом вторил я.

— Всего лишь один выстрел, — приглушенно напомнил он, погладив верный арбалет. — Тысяча гульденов за один выстрел. Но какой? Выстрел настоящего мастера. А они пытались одолеть его целой разбойничьей ватагой, да так и не смогли. Только жизни впустую погубили. Вот тебе, Дух, пример глупости и невежества. Пример превосходства настоящего мастерства над самодеятельностью. А также пример изжитых методов и результатов. Цена же здесь еще и символ разницы между высоким мастерством и оплошной поспешностью этих бедняг. Я один в тысячу раз сильнее, чем они все вместе взятые. Да чего там — они даже гульдена не стоили, ведь не смогли же привести замысел к воплощению. Я это сделал легко и просто, как, собственно, всегда делаю. И каждый раз горжусь. Нет — не собой, хотя повод есть. А превосходством знаний над их отсутствием. То есть, горжусь всеми нами, кто использует древнее могущество накопленных знаний, в любом ремесле, в любом деле. Во всем.

— Я тоже горжусь тобой, — с искренней улыбкой похвалил я. — Вернее не тобой, а тем, что ты понимаешь эту простую мудрость очень глубоко. Молодец.

— Да, всякая простая мудрость может постигаться вглубь до бесконечности, — согласился он. — И мне нравится постигать ее.

Мы снова отвлеклись на белые дымящиеся куски мяса. Хоть не было соли и приправ, но первозданный вкус по-своему прекрасен. Девственный вкус, ничем не искаженный, напоминал об изначальном желании. Да, оно простое и даже безвкусное. Но лишь для тех, кто привык к изысканному. Я, право, тоже гурман, но самым изысканным вкусом все же считаю тот изначальный вкус, что присущ всему. Это самый острый и замечательный вкус — вкус желания. Он подобен вкусу пресной воды, без которой невозможно существование жизни. Никто не знает вкуса воды, потому как его ни с чем нельзя сравнить. Зато если есть примеси, то вода обладает вкусом фруктов, ягод, меда, или чего-то другого. Мы сравниваем его лишь с изначальным источником вкуса. Но саму воду можно сравнить лишь с самой водой, и ни с чем больше. Ее вкус уникальный. Или, если угодно — истинный.

Неполная луна поглядывала на нас ярким от жадности глазом. То и дело мимо нее проносилась серебряная вспышка и гасла во мраке. Многие любят загадывать желания, когда падает звезда. Я же ничего не загадываю. Я люблю прислушиваться к желаниям тех, кто их загадывает. Мне интересно понять ту силу, что рождает желание в сердцах людей. И мне очень жаль, что она мала. Ведь не часто сбываются желания, загаданные под летящей звездой. Лишь изредка короткая звездная вспышка разгорается огнем воплощенного желания. Но не потому, что люди слабы, а потому, что они не желают раздувать изначальную вспышку. Ведь нет воплощения без усилия. И чем больше усилие, тем больше воплощение. Поэтому звезда сама по себе не важна. Важен символ ее блеска, как напоминание о вспышке изначального желания.