– Правильно! – воскликнул Гдалья, желая подбодрить своего приятеля, и захлопал в ладоши. Его поддержали рукоплесканиями несколько человек из собравшихся.

Рахмиэл вытер лоб рукавом и перевел дух, будто проделал тяжелую работу. Он хотел еще что-нибудь сказать, но о чем тут было говорить, когда он уже крикнул: «Да здравствует мировая революция!» И тут его осенила счастливая мысль – рассказать о своей первой встрече с первым большевиком.

Рахмиэл больше не сжимал кулаки, не размахивал руками, не повышал голоса до крика. Он говорил спокойно, тихо.

– …Так вот, значит, приходит к нам в окоп один человек, ну как я или ты, – ткнул он пальцем наугад в одного из комбедовцев, – как любой из нас. Присел, свернул цигарку и завел беседу о жизни. И – странное дело – ведь видели мы его первый раз, а каждый, не таясь, выложил все, что было у него на душе. Ближе родного брата он мне показался тогда. Будто прямо в сердце смотрел – глядит пристально, пытливо, ничего от него не скроешь: расскажешь о жене, о детишках – обо всем. А потом он завел разговор о войне – надо, мол, с ней кончать, бросать все и уходить домой, к семье. «Да, – отозвался я, – мы и сами думаем об этом…»

Солдаты засыпали его вопросами – о мире, о земле. Верно ли, что землю будут делить поровну, по душам? Наш гость обстоятельно отвечал на все вопросы. «Эге, – подумал я, – мир не так уж плох, если в нем есть люди, которые болеют душой за Рахмиэла и думают о том, как бы устроить ему лучшую жизнь».

«Кто этот человек, который приходит к нам и спрашивает, как мы живем?» – обратился я к соседу.

Вот тут-то я и узнал, что это большевик. И когда он опять пришел к нам, мы стали спрашивать:

«Землю дадут, а как мы ее обрабатывать будем, а где взять семена? У большинства ни лошади, ни плуга».

«Трудно будет, – отвечал тот человек, – отнять землю у помещиков и кулаков и нелегко на первых порах обработать ее. Но мы преодолеем все! И, помяните мое слово, наступит время, когда надо будет только повернуть колесо штурвала машины – и она вспашет землю; повернем колесо другой – и она снимет весь урожай пшеницы».

Тогда нам казалось, что все это только мечта, несбыточный сон. Но вот сбывается все, как говорил этот большевик: и землю мы отняли у кулаков и помещиков, и поделили ее, и, наверно, когда-нибудь появятся и машины такие.

– А ну-ка, спускайся с небес на землю, – прервал Рахмиэла Михель, – ты лучше скажи нам, как быть сейчас.

– Заставить богатеев вспахать бедняцкую землю, – ответил за Рахмиэла Давид.

– А сколько у нас таких? – возразил Бер. – Их можно по пальцам пересчитать. А безлошадных сколько?

– Все должны друг другу помогать.

– А чем мы можем помочь? – вскричал Бер. – Чем поделимся? Нуждой, что ли?

– Нужды у бедняка хватает, – гнул свою линию Давид. – А только – с миру по нитке, как говорится, голому рубаха. Пусть каждый из присутствующих скажет, что он может внести в общий котел.

– Я могу дать свою кобылу на время пахоты и несколько пудов кукурузы, – первым откликнулся Гдалья.

– И я дам коня. Он хоть на вид и неказист, кожа да кости, а на поле работает исправно, – подал голос Борух. – И еще дам плуг с одним лемехом. Две лошади могут его потянуть,

– Кто еще? – спросил Давид и как бы ненароком посмотрел на Заве-Лейба. Тот отвел взгляд.

Давид понимал переживания Заве-Лейба и не нажимал на него. Он заговорил о тех, у кого ничего нет, кроме натруженных рук, напомнил о вдовах и сиротах.

– Ну, скажите сами, кто о них подумает, кто вспашет и засеет их наделы? Ведь мужья и отцы не встанут из могил, чтобы им помочь.

Заве-Лейбу казалось, что Давид обращается прямо к нему, напоминает: давно ли ты сам был таким обездоленным, как твои соседи в истрепанных солдатских шинелях? Да и что ты без плуга, без семян станешь делать?

«Нет, уж лучше идти со всеми заодно», – решил Заве-Лейб и кивнул Давиду: мол, и я согласен включиться в общую упряжку.

Рано утром к Нехаме постучался паренек в больших неуклюжих сапогах и заплатанной, явно не по росту одежде.

– Айзик Прицкер здесь живет?

– А зачем он тебе? – спросила Нехама из-за полуоткрытой двери.

– Да его вызывают в комбед, – ответил мальчик. – Велят срочно явиться, вот ему повестка.

Он передал повестку и бегом пустился обратно.

Нехама распахнула дверь, хотела получше рассмотреть мальчика. Она была почти уверена, что прибежал старший сын Заве-Лейба, и пожалела, почему не впустила его в дом: может, удалось бы у него что-нибудь выведать.

«И зачем они вызывают Айзика? – думала она с тревогой. – Хотят у него что-нибудь выпытать о Танхуме? Но ведь он ничего не знает. С тех пор, как отец привез его в дом, я с ним ни о чём таком, что он мог бы рассказать другим, не говорила». Подошла к Айзику, только что вошедшему со двора, и спросила:

– Скажи, Айзик, зачем тебя вызывают?

– Кто меня вызывает? Кому я там понадобился! – вслух подумал Айзик, взяв повестку.

– Комбед.

– Что это значит? – удивленно переспросил Айзик.

– Как же ты не знаешь… Это комитет бедноты.

– А что им от меня нужно?

– Не знаю, Айзик. Я тоже ломаю голову, зачем ты им понадобился. Только вот что: если они начнут тебя спрашивать про Танхума, про нас с тобой, что ты скажешь?

– А что я скажу? Скажу, что помогаю тебе по хозяйству.

– Хорошо, так и говори… Да еще прибавь, что мы с тобой родственники, что ты мой двоюродный брат, что мой отец и твоя покойная мать – родные брат и сестра.

– Ладно, – согласно кивнул Айзик, – скажу, все скажу, как надо. Ты не беспокойся.

Он умылся, позавтракал и отправился в ревком. За всю свою жизнь Айзик почти никогда не бывал в учреждениях. Только раз, когда был еще мальчишкой, случилось ему зайти в приказ. Там сидел богатый хуторянин, староста. Айзик помнил, что ему бросилась в глаза золотая цепочка на плотно облегавшей шульцево брюхо жилетке. И еще ему запомнился сотский с большой медной бляхой на груди. А вот в ревкоме, он слышал, только бедняки. Но как могут бедняки управлять всем, подчинять себе богатеев – это в голове Айзика не укладывалось.

Кто это вспомнил о нем? Ведь он на митингах и собраниях, которые проходили в колонии, ни разу не бывал. Да он и нездешний, никто его не знает. Кому же он понадобился?

Он подошел к ревкому, боязливо огляделся и проскользнул внутрь. Войдя, снял с головы шапку и стал ждать, чтобы кто-нибудь из сидевших за столом заговорил с ним.

За столом сидели Рахмиэл, Гдалья и Михель и о чем-то оживленно разговаривали. Айзик мялся у двери, переступая с ноги на ногу, ждал, пока они кончат разговор; наконец не выдержал и, протянув повестку, спросил:

– Кто меня вызывал?

– А, так это ты Айзик Прицкер? – Рахмиэл взглянул на него и пододвинул стул. – Садись и рассказывай, кто ты такой и как тебе живется.

Айзик растерянно смотрел на него. «Какое ему дело до того, как я живу, чем занимаюсь?»

– Слушай, расскажи нам о себе, – вмешался в разговор Гдалья. – Ты, кажется, работаешь у Донды батраком?

Айзик пожал плечами.

– Я живу здесь у родственницы, – вспомнив наказ Нехамы, не очень уверенно проговорил он.

– О каком родстве между батраком и хозяином может идти речь? – перебил Айзика Рахмиэл. – Э, да ты, как я вижу, братец мой, совсем отсталый элемент… Ты, видно, не прочь остаться рабом у этих буржуев-эксплуататоров? Они пьют твою кровь, а ты еще поглаживаешь их за это по волчьей шерсти: так, мол, так, сосите еще, сосите досыта. А я буду на вас работать еще усердней, чтобы вы стали еще богаче…

Рахмиэл испытывал истинное наслаждение от того, как ловко все это у него получается. Время от времени он поглядывал на своих соседей – так ли им по душе его речь, как ему самому. Увидев, что они одобрительно кивают головами, он продолжал с еще большим воодушевлением:

– Вот твой хозяин мне приходится родным братом, а твоя хозяйка – невесткой, а мне наплевать на это, я подхожу к вопросу о моих с ними отношениях с классовой точки зрения, сознательно подхожу, значит… Да знаешь ли ты вообще, что такое классовая борьба? А что такое эксплуатация, знаешь? Понимаешь ли ты, что ты батрак и должен быть опорой революции?