Айзик не ждал такого разговора и изумленно смотрел на Рахмиэла.

«Вы только посмотрите на него: видать, такой же бедняк, как я, – удивлялся он, – а поди ж ты – так и чешет. Поди дотянись до него!»

– Да понимаешь ли ты хоть, что у нас пролетарская власть и что мы не можем допустить, чтобы такого бедняка, как ты, эксплуатировал буржуазный класс? – продолжал, немного передохнув, Рахмиэл.

Айзик кивнул головой, и Рахмиэл обрадовался: парень во всем согласен с ним. Но Айзик опять вспомнил просьбу Нехамы и буркнул:

– Я ведь говорил вам, что работаю у родственницы…

– А я тебе объяснял, – с досадой оборвал его Рахмиэл, – что это не имеет значения. Раз она эксплуататор, значит, так или иначе она твой враг. Сколько раз тебе надо твердить одно и то же!

«Нет и еще раз нет», – мысленно возражал Айзик. С этим он никогда не согласится. Нехама относится к нему так сердечно, как никто за всю его жизнь. И вдруг на тебе! Она, оказывается, злодейка, эксплуататор, и от нее можно ждать всего самого плохого!

– Сколько платит тебе хозяйка? – приступил к расспросам сидевший рядом с Рахмиэлом Михель.

– А за что мне платить? Я помогаю ей, и все тут, – искренне недоумевал Айзик.

– Да ты хоть дурачком не прикидывайся! – разозлился Рахмиэл. – Хозяйка тебя эксплуатирует, а ты ее покрываешь. Я думал, что ты посознательней, поумней, а ты, оказывается, тянешься к эксплуататорам.

– С чего вы взяли, что я к ним тянусь? – в свою очередь вышел из себя Айзик. – С чего, спрашивается? А если от хозяйки я ничего дурного не видел, так что же – я должен клеветать на нее, смешивать ее с грязью?

– Да ты пойми, – горячился Рахмиэл, – она хочет купить тебя за тарелку борща, она затемняет твое классовое сознание, а ты даешь себя сбивать с толку, вместо того чтобы вести с ней классовую борьбу.

– Как же это мне вести с ней классовую борьбу? – спросил совершенно сбитый с толку Айзик.

– А вот так: борись с эксплуататорами до тех пор, пока все они не пропадут пропадом! – от волнения Рахмиэл даже кулаком по столу стукнул.

– С какими же это эксплуататорами? Кто они? Где их искать? – недоумевал Айзик.

– Как это где? Хоть кол ему на голове теши – ничего не понимает! Говоришь, говоришь ему, и все без толку. Вот, видать, долго еще придется отшлифовывать твое классовое сознание, – заключил Рахмиэл и добавил: – Так или иначе, ты батрак, и мы будем следить за тем, чтобы хозяйка платила тебе за труд, чтобы ты работал не больше восьми часов в день и жил в хороших условиях, – словом, все, как полагается по советскому закону.

Айзика так и подмывало сказать комбедовцам, что хозяйка его не обижает, но он не осмелился и решил лучше промолчать.

Он был счастлив, когда тягостный для него разговор закончился, и поспешил уйти.

Нехама уже давно поджидала его, беспокоилась.

– Ну, наконец-то! – обрадовалась она, увидев Айзика. – Что им от тебя было нужно? Зачем вызывали? Рассказывай скорей! С кем ты разговаривал? Что сказал?

– Сказал слово в слово так, как ты мне наказывала. Они все добивались, не обижаешь ли ты меня, платишь ли мне за работу, кормишь ли досыта.

– А ты что отвечал?

– Сказал как надо – что живу у родственницы; а они знай себе твердят свое: ты, мол, меня обманываешь, ты мой враг, и я должен вести с тобой борьбу.

– Какую борьбу?

– А я знаю? Сказали – классовую борьбу.

– А о хозяине они расспрашивали?

– Спрашивать не спрашивали, только сказали, что и он классовый враг.

– Ну, а кто с тобой разговаривал?

– Откуда мне знать, кто они такие? Трое их за столом сидело – ну, из тех, кто вступаются за бедняков.

– Все они вступаются, – с прорвавшимся раздражением сказала Нехама. – Думаю, что тут дело не обошлось без родного Танхумова братца Рахмиэла. Сам бедняк бедняком, вот у них он и стал главным воротилой – им таких и надобно. Или вот еще кто – Давид Кабо. Тот уже давным-давно красный. Да что там говорить – будь это в их силах, они бы утопили нас в ложке воды!

– Почему же они так на вас взъелись? – искренне изумился Айзик.

– А разве я знаю почему? – пожала плечами Нехама. – Взъелись – и все. Сам видишь, они даже тебя хотят натравить на меня. Нет, неспроста все это, говорю я тебе. У них что-то нехорошее на уме. А может, ты мне не все рассказываешь? Что это они ни с того ни с сего заинтересовались твоей жизнью? Что ты им, сват или брат? Почему они из кожи вон лезут, ратуя за тебя?

– Тот самый дядька все объяснял про эту, как ее там, классовую борьбу, что ли, – сказал Айзик. – Не слыхивал я про такое!

– И кто только выдумал такую напасть на наши головы? – убивалась Нехама. – Они тебе так и сказали, что придут поглядеть, как ты живешь?

– Ага! – самодовольно кивнул Айзик, гордый тем, что его скромной особой интересуются такие видные люди – представители власти.

– Ну, значит, они и в самом деле что-то задумали, – встревожилась Нехама.

С каждым днем Нехама все сильней ощущала биение новой жизни под сердцем. Ребенок начал уже шевелиться в ее чреве, время от времени толкая ее ножками в бока.

«Сейчас я питаю его своими соками, своей кровью. Он растет внутри меня, набирается сил, чтоб выйти на свет божий. Ох, поскорей бы разродиться, поскорей бы прижать малютку к своей груди, скорей бы побаюкать, покачать его на руках, покормить грудью!» – думала счастливая Нехама.

Чтобы успокоить собственную совесть и не потерять в глазах окружающих своего достоинства, Нехама старалась не думать, кто является отцом ее будущего ребенка, но всем своим существом была предана Айзику. Пусть он бездомный бедняк, зато в нем, в его неискушенном, чистом сердце она нашла такой клад, который не променяла бы на все сокровища мира. Люди, наверно, и раньше завидовали ей. Да и как не завидовать – шутка ли, хозяйка такого добра!

И все же счастливой назвать себя она не могла. Часто она жаловалась отцу на свою тяжелую жизнь, но тот всегда находил слова, чтобы ее утешить, – мол, все образуется, жизнь станет легче, а к мужу, что ж, привыкнешь. Но Танхум с годами становился жестче и требовательнее, все труднее было жить с ним в ладу. Поглощенный заботами об увеличении богатства, он и сам не знал ни минуты покоя и задергал Нехаму – мол, не упусти, не прогляди, не забудь того или этого, смотри, чтоб не пропало что-нибудь, чтоб все выполнялось до конца и вовремя. Даже ночью не давали Танхуму покоя хозяйственные тревоги: то ему казалось, что коровы завозились в хлеву, и он, разбудив Нехаму, принимался расспрашивать ее, не стоят ли они на слишком короткой привязи и беспокоятся потому, что не могут лечь; то собака залает, и ему чудится, что забрались воры; то он вспомнит, что корова Белянка или кобыла Рыжка скоро должны принести потомство, – не пойти ли взглянуть на них; а то еще – как бы хорь не подобрался к курятнику и не передушил кур.

Теперь, когда Танхума нет дома и на ее плечи легла еще большая тяжесть, ей все-таки легче, потому что она нашла настоящее счастье…

Не успели комбедовцы закончить свой первый сев, как донесся слух, что наступают деникинцы. Не хотелось бедноте, отвоевавшей землю, обработавшей ее и засеявшей, бросать все на произвол судьбы, уходить с обжитых мест. Ревком начал сколачивать боевой отряд. Давид понимал: если придется отступать, надо будет увести с собой актив и всех, кого враг мог бы призвать в свою армию.

В числе тех, кого Давид приказал срочно вызвать в ревком, был и Айзик Прицкер. И вот сынишка Заве-Лейба, бывший чем-то вроде курьера в ревкоме, нарядившись для пущей важности в длиннющую отцовскую рубаху и широченные штаны и напялив по самые уши здоровенный картуз, опять примчался к Нехаме, крикнул:

– Айзика Прицкера на завтра вызывают в ревком!

– Что там еще? – в смятении повернулась Нехама к Айзику.

– А я почем знаю? – пожал он плечами. – Вот пойду и узнаю, зачем я им опять понадобился.