– Донда? – Сидевший по ту сторону перегородки молодой человек в военном, с коротко подстриженными усиками, порылся в лежавших перед ним бумагах, подтвердил: – Да, Донда у нас.

– Чем же он провинился? – притворяясь удивленным, спросил Шолом. – Я хорошо знаю этого человека. И вдруг на тебе – такая история!…

– А вы кем ему приходитесь? Отец?

– Я приехал с его женой. Мы уже целую неделю его разыскиваем, – неопределенно ответил Шолом.

– Приезжайте дней через пять-шесть. Следствие будет закончено, и вам все объяснят, что и как, – предложил старику человек по ту сторону перегородки.

– Мы бы хотели передать ему кое-что из съестного, – попросил Шолом.

– Что ж, это можно, – спокойно ответил военный. Шолом со всех ног помчался к Нехаме, которая с нетерпением ждала его.

– Ну, отец, узнал что-нибудь? – громко спросила она еще издали.

– Да, он здесь…

– Где? Говори скорей, где Он… Ты видел его?

– Видеть не видел, но где он находится – знаю. Нехама знала, что Танхум в тюрьме, но услышать эту горькую весть от отца было страшно.

– Так он в самом деле попал в… – жалобно начала она и залилась слезами.

– Успокойся. Раз уж мы знаем, где он, так в добрый час и увидим, – пытался утешить ее отец. – А пока хоть передадим ему мешочек с едой, и он поймет, что мы здесь были.

– Но почему, раз он тут, мы не можем его повидать? – настаивала Нехама.

– Почему? Почему? Зачем спрашивать об этом? – вразумлял ее Шолом. – Пока нельзя, не разрешают. Я говорил там с одним… с начальником…

– Ах, горе горькое! – закричала Нехама, будто только теперь поняв весь ужас положения. – Так он и в самом деле в тюрьме? До чего я дожила…

– Тише! Не поднимай шума! – утихомиривал ее отец. – Пока ничего толком не известно. Бог даст, все обойдется по-хорошему.

– Нет, отец, нет. Чует мое сердце, добром это не кончится. Я даже не знаю, вернется ли он когда-нибудь живым, – запричитала Нехама. – И ведь говорила ему: не лезь, не путайся в такое опасное дело, – так нет, не послушался… Ну, как мне смотреть теперь людям в глаза? Подумать только – Танхум стал арестантом!… За решеткой сидит с ворами и разбойниками!… Завтра все будут знать об этом. Как пережить такой позор? Шутка ли – тюрьма! Хотел спасти свой хлеб. И хлеба не спас и нас погубил…

– Да перестань наконец! Перестань, говорю я тебе! – прикрикнул на нее отец. – Ты не дома. Хватит реветь. Перед людьми стыдно!…

Усевшись на подводу, Шолом повернул к тюрьме, чтобы передать Танхуму еду. Выплакавшись, Нехама понемногу успокоилась, деловито попросила отца:

– Узнай хоть, куда девалась лошадь, на которой он уехал в Бурлацк. Ведь он выбрал самую лучшую – ветер, а не лошадь. Да и подвода с упряжью, на которой мой свекор вез хлеб, тоже наша. Не так зерно жалко, как лошадь и подводу.

– Хорошо, Нехамеле, все узнаю, – покорно согласился отец, заворачивая к тюрьме.

Нехама с отцом вернулись домой поздно вечером. Малка, оставленная присмотреть за хозяйством, уже беспокоилась. Все, что ей поручили, она выполнила: коров давным-давно подоила, молоко разлила по кринкам и поставила в погреб, из гнезд собрала яйца, покормила скотину и кур, которые уже мирно сидели на насестах, а хозяйки все нет и нет. Не раз, заслышав стук колес, выбегала она к воротам, но уныло возвращалась в дом… Но вот наконец и хозяйка.

Убедившись, что дома все в порядке, Нехама, не скупясь, расплатилась с Малкой и отпустила ее. Тут же, не присев отдохнуть, начала готовить ужин.

– Да ты не суетись, мне, кроме стакана крепкого чаю, ничего не надо, – пробовал угомонить ее отец.

– Чтобы мы все так здоровы были, как ты будешь ужинать со мной, – закричала из кухни Нехама. – Ты же не обедал, почему отказываешься?

Умывшись, отец сел с Нехамой к столу, но и ему и Нехаме еда не шла в горло.

Быстро убрав со стола, Нехама обвела комнату печальным взглядом, сказала:

– Что мне делать? Ты уедешь, а я тут останусь одна-одинешенька. Еще до этого несчастья все отвернулись от Танхума, никто у нас не бывал. А теперь и подавно. Найдутся такие, что радоваться будут нашему горю.

– Нехорошо, конечно, что ты одинока, – сочувственно поднял глаза на Нехаму отец. – Но, право, ты уже должна была ко всему привыкнуть. Вспомни, с первого дня своего замужества ты света божьего не видела, работала без отдыха в будни и в праздники. Танхум все спешил разбогатеть, суетился. То корова должна отелиться, то дождя нет долго, то в хозяйстве что-нибудь не так, а то ему начинает казаться, что все богатеют, а он нет. И эта мысль не давала ему покоя, гнала с места на место, пока не загнала к бандитам, а оттуда в тюрьму.

В глубине души Шолом даже подумывал, что для его дочери лучше было бы, если бы Танхум вовсе не вернулся. Но открыто сказать это он не посмел. Ни разу за все время он не позволил себе сказать о Танхуме дурное слово – в нем не затихало чувство вины перед дочерью: уж очень поторопились со свадьбой. Часто хотелось ему облегчить душу, повиниться перед Нехамой, но он не решался. Да и чем бы это помогло? Он жалел, что так нескладно получилось. Будто он постарался отделаться от дочки, спихнуть ее с рук. Причина, конечно, была: не хотелось старику, чтобы дочь почувствовала неласковую руку мачехи, свое сиротство. Уж лучше ей поскорее выйти замуж и стать хозяйкой в своем доме.

Да, так-то так. Но зачем надо было выдавать дочь за пришлого человека, за чужака, прикатившего черт знает откуда? Мало ли было местных женихов, выросших на его глазах и хорошо ему знакомых? К ней сватались многие. Так нет: голову затуманила проклятая сваха, запорошила глаза…

«Эх, была бы жива мать, царство ей небесное, наверняка подумала бы, прежде чем отдать дочь бог весть кому, все бы разузнала о женихе – кто он, откуда родом, какой у него характер. Но сейчас говорить об этом поздно, ничего не воротишь», – в который уже раз думал Шолом.

Единственно, чем можно и нужно помочь Нехаме, – это найти человека, который помог бы ей по хозяйству, присмотрел за домом, если понадобится уехать по тем или иным делам.

После долгого размышления Шолом обратился к дочери:

– Быть может, есть смысл взять в дом на время кого-нибудь из родных Танхума – как-никак не чужие, да и они увидят, что ты их не чураешься, перестанут на тебя злобиться.

– Нет, нет, отец, ни в коем случае. Лучше уж взять чужого человека, тот, по крайней мере, будет знать свое место – будет работать и слушаться хозяйку. А для родственников что ни сделай, что ни подари – им все будет мало.

Долго отец оставаться у Нехамы не мог: дома осталась только жена, да и та прихворнула, некому было присмотреть за хозяйством.

– Ну, дочка, ты уж как-нибудь управляйся, пока не выяснится дело с Танхумом, а мне пора. – Он поднялся из-за стола.

Шолом не помнил случая, когда бы дочь была так трогательно заботлива с ним при расставании. Ни разу до сих пор он не получил от нее хоть какого-нибудь подарка. И он не сердился на дочь, понимая, что она побаивается мужа. Зато сейчас, когда Танхума не было, дочерняя любовь сказалась: Нехама и пирогов в дорогу напекла, насовала в подводу банок с гусиным жиром и с вареньем, да еще подарила шерстяные носки и варежки.

У Танхума глаз был зоркий, и утаить от него Нехама никогда ничего не могла. Еще с вечера он, бывало, ощупает всех кур – с яйцами ли они; не успеет она подоить коров, как он уже спешит навстречу и заглядывает в ведра; даже когда она готовила обед, совал нос в каждый горшок. Так что урвать что-нибудь для отца или просто угостить его получше при Танхуме – об этом не могло быть и речи.

Когда отец уже сидел на подводе и прощался с Нехамой, он сказал:

– А что, Нехамеле, если прислать к тебе вдову Кейлу с ее племянником Айзиком? Помнишь их, наверно? Они, бедняги, всегда жили плохо и сейчас маются… Хозяйство у них – одни слезы, а возле тебя они сыты будут, да и тебе помогут во всем.