Однако положиться на женщин Танхум не решился, поэтому, подготовив погреб для хранения картофеля, он запряг в двуколку гнедую кобылу и отправился в поле.

Ехал он не спеша, по-хозяйски оглядывая степь. Несколько раз останавливался, слезал с двуколки, осматривал кукурузу, подсолнух, задержался возле луга, на котором до сих пор не был скошен пырей.

«Золото будет, а не сено… – подумал он, щупая пальцами пырей. – Хоть разорвись! Душа болит, когда видишь, сколько пропадает добра. Чей же он может быть, этот луг?»

Высоко в голубом осеннем небе летами неслись стаи диких гусей, предвещая скорый приход зимы. На черных полосах зяби копались стаи ворон; взлетая, они оглушали окрестность унылым карканьем. Вороны черным вихрем кружились, кричали над полем и вскоре куда-то скрылись.

– Вот, черти! Могут сожрать и мою кукурузу, пропади они пропадом, – выругался Танхум и помахал кулаком в ту сторону, куда улетела стая ворон.

Отсюда Танхум повернул на степную дорогу и начал спускаться к низине, где тянулось картофельное поле.

Эту низину, принадлежавшую нескольким хозяевам, он захватил в самом начале войны.

«В низине накапливается больше влаги, а картофель влагу любит», – подумал он тогда.

Почти рядом с этой низиной тянулось несколько десятин перезревшей желто-белой кукурузы.

Как только в руки Танхума попала солдатская земля, он разбил свое поле на участки – худшую землю оставил на выпас и под сено, а на лучшей посеял озимую пшеницу, ячмень и просо. Так заведено у богатых хозяев соседних украинских сел и немецких колоний. Так решил поступить и он.

Танхум подъехал к картофельному полю, на меже с рядом лежащей десятиной пырея распряг и разнуздал лошадь и пустил ее пастись, а сам пошел посмотреть, как идет уборка картофеля.

По всему зияющему черными ямками полю сидели на корточках женщины и выбирали из выкопанных кустов картофель.

Танхум прошел мимо обобранных кустов и носком сапога стал разрывать землю: не осталась ли где-нибудь картофелинка. Затем подошел к рассыпанной по земле картошке, посмотрел, достаточно ли она просохла, чтобы ссыпать ее прямо в погреб.

– Ну, как вам работается? – обратился он к женщинам. – Ничего не оставляете в земле? Смотрите же, а то…

– Разве мы не знаем, как картошку убирать? Слава богу, когда наши мужья были дома, мы тоже были хозяевами и, кажется, неплохо хозяйничали… – с обидой отозвалась низенькая женщина с покрасневшим от волнения лицом.

– Ищите, может, где и завалялась картофелинка, – перебила другая, шустрая женщина с мелкими чертами лица и курносым носом. – Вам мало того, что мы и так наказаны богом, батрача у вас, так еще стоите над душой и трясетесь над каждой картофелиной… Молю бога, чтобы муж мой вернулся живым и невредимым, чтобы я опять стала хозяйкой своей земли и копала собственную картошку… Столько лет мне счастливой жизни, сколько картошки мы, бывало, собирали на этой земле, которую вы сейчас себе присвоили…

– Чего вы тут гогочете, как гуси, – набросился на женщин Танхум. – Только и знают, что языком чесать… Ни на минуту не закрываете рты… Если бы так усердно работали, как языком мелете, был бы толк…

– Подумайте только, ему не нравится, как мы работаем, – опять огрызнулась женщина со вздернутым носом. – Может, вы нам покажете, как надо копать картошку? Авось мы научимся…

– Что ж, я за вас должен работать, бесстыжие бездельницы? Даром, что ли, вы работаете? Посмотрите, сколько картошки пропадает! – Танхум поднял только что обобранный куст: на нем болтались две маленькие картофелинки. – Видите, после вас еще раз придется выбирать…

Танхум повернулся лицом к женщине со вздернутым носиком.

– А на своей картошке, чучело гороховое, ты тоже боялась бы гнуть спину?…

Разгневанный Танхум бегал по полю, изливая свою злобу то на одну женщину, то на другую.

Солнце уже стояло высоко в небе. Было около полудня. Но Танхум забыл сегодня об обеде и не давал людям передышки.

Пришла Нехама и принесла обед мужу и батрачкам. Издали услышав перебранку Танхума с солдатками, она хотела заступиться за них. Но женщина со вздернутым носиком встретила ее с ядовитой усмешкой:

– Вот кто нас научит картошку убирать.

– Да, да, пусть она покажет, эта барыня-сударыня, – перебила ее другая.

– Нежная царевна из голодной деревни, – подхватила третья.

Все рассмеялись.

– Что это вы? – стараясь перекричать всех, всплеснула руками жена Михеля Махлина. – Разве вы не видите, как у нее живот вздуло? Не иначе как на восьмом месяце.

– Что ты, на восьмом, – злорадно фыркнула женщина со вздернутым носиком. – Видать, на сносях уже.

– Не иначе как двойню родит.

– А может, и тройню! – послышались другие голоса. Укоры и насмешки женщин уязвили Нехаму. «Бессовестные! – хотелось крикнуть ей в ответ. – Что я вам такое сделала, что вы меня с грязью смешали? Ведь я хотела за вас заступиться!» Но от обиды она не могла вымолвить ни слова. Лицо ее, уши и шея побагровели. Она затряслась как в лихорадке и напустилась на Танхума:

– Что же ты молчишь? Не слышишь, что ли?

Все это время Танхум стоял в стороне, делая вид, будто злые языки его не касались. Ему не хотелось вмешиваться в женские дрязги.

– А что мне говорить? – отозвался Танхум. – Чужие языки на цепь не прикуешь. Не обращай внимания, и все.

Нехама швырнула еду и ушла.

Танхум отдал женщинам обед, а сам отправился на другой конец поля, где работало несколько молодых солдаток. Им он тоже разрешил пообедать и, расхаживая среди них, как петух среди кур, стал заигрывать: улыбался, подмигивал, посвистывал, щелкал кнутом в воздухе, подбрасывая камешек то одной рукой, то другой, острил.

Женщины громко смеялись и отвечали ему шутками.

Танхум пошел на хитрость: он по очереди посылал женщин к выкопанным кустам, – надо, мол, проверить, не остались ли в них клубни. Женщины послушно уходили, наклонялись и искали картофелины, а он подскакивал к каждой из них, хватал за руку, за талию, тискал. В ответ на их возмущение он смеялся.

– Ничего, милая, это тебе не повредит… Не зевай… Ведь мужа давно не видела… Какая разница… вообрази, что это он…

– Отстаньте… Расскажу Нехаме… Уберите руки, – отталкивали его батрачки.

Танхум надеялся, что, может, кто-нибудь из женщин обойдется с ним поласковее, однако были и такие, которые, обругав его, отпускали ему и пощечины. Но и это его не смущало.

Особенно упорно он приставал к Фрейде. Чем больше она отталкивала Танхума, тем сильнее влекло его к ней.

Вот и сейчас взгляд его был устремлен на кукурузное поле, где работала Фрейда.

«Сегодня, – решил он, – я как-нибудь ее уломаю. Трудно только начало, потом она станет податливее».

Желтовато-белые кукурузные стебли, отягченные початками, клонились друг к другу. Танхум прислушался к их шороху, остановился и огляделся по сторонам. Стебли со всех сторон хлестали его по лицу. Он прошел еще несколько шагов, остановился и вдруг заметил, что рядом зашевелилась, зашуршала кукуруза.

«Наверно, это она. Здесь ее делянка», – подумал он.

Танхум шагнул вперед и увидел Фрейду. Лучи солнца, пробившись сквозь густые стебли кукурузы, слепили глаза женщине. Она шла, согнувшись, ломала початки и бросала их в корзину.

Танхум, словно кот, стал тихо подкрадываться к ней. Однако Фрейда вдруг насторожилась, почувствовав присутствие человека, и выпрямилась. Оправила на себе голубую ситцевую блузку, плотно облегавшую ее стройную фигуру, подняла глаза и увидела Танхума. Пожирая женщину жадным взглядом, ухмыляясь и морщиня поросшие щетиной, запыленные щеки, Танхум подошел к ней.

– Садись, посидим немного, – сказал он Фрейде, взяв ее за руку.

Она вырвала руку, схватила корзину и в сердцах стала срывать кукурузные початки.

– Что тебе надо? Чего пристаешь? Убирайся! Не мешай работать!

Танхум двинулся за ней.

С картофельного поля доносились отрывистые приглушенные голоса. Танхум огляделся, прислушался и вдруг, стремительно кинувшись к Фрейде, схватил ее в свои объятия.