Федор был доволен. До вечера еще далеко, день долог, он успеет вычистить погреб: там оставалось немного старой картошки, сейчас она превратилась в гниль. А к вечеру, на закате, когда спадет жара, поработает с Марьей на огороде, прополет грядки. А то все она одна на нем спину ломает. Марья ведь тоже не двужильная: каждое утро в шестом часу уходит на птицеферму. Это сегодня она отпросилась – из-за Федора: одному ему было бы несподручно.

Стол Марья накрыла на веранде. Постелила целлофановую пленку в розовых цветочках, поставила эмалированные миски, нарезала хлеб.

На первое она сварила борщ.

– Без мяса небось живете? – садясь за стол, сказал Алексей в своей снисходительной, насмешливой манере.

– Так откуда ж оно? – сердито сказала Марья, ставя на стол большую кастрюлю, помешивая в ней половником. – В магазине не бывает, в колхозе надо выписывать. А Федор мой разве пойдет просить? Ты ведь знаешь, какой он. На нем ездить будут, он и не пикнет, а чтоб о себе постараться – на это у него смелости нет, рта не раскроет…

– Ну, чего ты говоришь! – спокойно возразил Федор. – Несешь, что в голову взойдет. Не в этом же дело. Брали ведь все время. Просто нет его сейчас в колхозе, не режут. Уборки ждут. Шофера приедут, комбайнеры ростовские, городские вот прибыли. Всех надо обеспечить питанием в поле. Правление и решило: сейчас малость попридержим, чтоб потом иметь вволю. Будет мясо, еще надоест.

Алексей мигнул Станиславу, тот метнулся к рюкзакам, принес и выложил на стол круг краковской колбасы, четверть головки сыру, копченую рыбу в промасленной бумаге, консервные коробки с хеком и камчатской скумбрией. И заключил все это бутылкою «Экстры», небрежно бухнув ее на середину стола.

Федор, умывшийся после работы, с мокрыми, зачесанными ото лба назад волосами, надевший ради приезда брата свежую рубашку, дернулся было куда-то внутрь дома – достать свой припас, но Алексей сразу же остановил его:

– Погоди, и твоей попробуем, дойдет время. Давайте за встречу! – он первым поднял стакан.

– Чтоб успешно вам тут поработать! – сказал Федор, чокаясь.

– И заработать! – добавил Станислав негромко, но веско, как бы уточняя, что для них с Алексеем наиболее важно, ради чего они сюда приехали.

– Ну, конечно, и заработать! – согласился Федор. – Это само собой.

Марья только пригубила и поставила стакан на стол. Вообще-то она выпивала, но по праздникам, когда все сготовлено, прибрано, в доме и в хозяйстве полный порядок и у нее свобода от дум и забот. Сейчас же она не могла этого себе позволить, потому что у нее мокло в корыте белье, после обеда она собиралась достирывать, а к вечеру идти на огород, обирать с картошки проклятых колорадских жуков, которые всех замучили своим небывалым множеством. Надоело это занятие, конца ему нет, жуки вce лезут и лезут откуда-то, и ничто их не берет, но и не воевать с ними – как же? Без картошки зимой насидишься.

– А что ж это у вас – разгар лета, а ни огурчика малосольного, ни лучка, ни помидорчика? Деревня, называется! – с укором в адрес хозяев проговорил Алексей, цепляя на вилку колбасный кружок.

– Лук весь посох, – безнадежно махнула рукой Марья. – Огурцы жара тоже спалила. На них и завязей-то почти не было.

Мужчины выпили снова, Федор совсем мало, на донышке, – и стали смачно хлебать борщ. А Марья, только пожевав кусочек сыра с хлебом, наведалась в летнюю кухню, глянуть, как там картошка на сковородке, которую она сготовила на второе и залила яйцами, не подгорела ли, и, вернувшись, присела у стола, но не близко, а чуточку сбоку, на отдалении, в готовности подать, принести что понадобится. От этой женской обязанности и привычки – служить всем, кто за столом, поминутно мотаться то к печи, то к посудному шкафу, то в кладовку, – она даже есть вместе со всеми не умела, потом уж, когда все отобедают, разойдутся из-за стола, наступала ее очередь – налить и доесть то, что осталось.

– А за Борьку я тебя просто не знай как просить буду. В ноги поклонюсь, – заговорила Марья, заискивая перед Алексеем. Легко менялись ее настроения, ее тон: она могла сердиться, шуметь, говорить грубые слова – и тут же, через минуту, улыбаться, вести себя совсем наоборот. Она и Алексею улыбнулась. Большинство зубов у нее во рту были синевато-серые, железные. – Отпустят его с армии – пособи ему, подскажи, наставь, как и ему в городе пристроиться. Все ж таки родной племянник он тебе, не чужой человек. А мы уж тебя отблагодарим. Парень он смышленый, из школы одни хорошие отметки носил, плохих сроду не ставили. Ему только попервости направление дать, а там он и сам разберется, своими ногами пойдет…

– Об чем речь? – ответил Алексей снисходительно, с набитым ртом, добирая из уже почти опорожненной миски последние ложки борща. – Конечно, помогу. И расскажу, и покажу, и с нужными людьми сведу, познакомлю. Чужим помогаю, а то своему племяшу! Куда захочет, на любую специальность. Захочет к нам сверловщиком – пожалуйста, устрою. Заработки хорошие. Сварщиком, как я, – тоже пожалуйста. Еще проще. В свои ученики возьму. А там – две с полтиной в месяц, гарантия! На станках захочет – токарном, фрезерном, можно и на станках. Дело его. Два-три месяца учеником – и разряд. И дуй уже сам. Насчет жилья – можно и у нас с Веркой, не стеснит. Но лучше – в рабочем общежитии. Скорей свое жилье отхлопочет. А уж если женится – так еще скорей. Квартир сейчас много строят, не то что когда я выбивал. Главное, как напирать на начальство будешь…

– Борькино место тут, – не поднимая от миски головы, проговорил Федор. Он вроде бы не возражал Марье прямо, но свои слова высказал с тихой и твердой убежденностью, как сокровенное свое желание. – Там, в городе, и без него много. Чего ему дом бросать, где-то чего-то искать, когда тут для него все есть… С седьмого класса четыре лета подряд он мне на комбайне помогал. Подучится чуток, лето еще одно со мной поработает и сам комбайн получит…

Насчет дальнейшей судьбы сына Федор раздумывал постоянно, и чем ближе подходил срок его демобилизации, тем все напряженней становилось у Федора в душе. Ему очень не хотелось, чтоб сын отрывался от семьи, уезжал куда-то на сторону, где-то там, вдали от родителей, искал свое дело и счастье. Последние годы, когда сын подрастал, Федор ждал его возмужания одновременно с радостью и беспокойством. С радостью —потому что думал, предполагал, рисовал себе в мыслях, как будут они работать рядом, на глазах друг у друга, и как будет им хорошо от этого: двое взрослых мужчин в доме, уже вроде бы и не отец с сыном, а скорей близкие соратники и друзья… Утром, рано, их будет поднимать звонок будильника. Все утра хороши, чудесны, и радостно вставать на заре – и весной, когда воздух полон дыхания оживающей земли, и летом, когда с полей вокруг деревни плывет томительный запах зреющих хлебов, и зимой, когда на стеклах окон мороз нарисовал узоры и висит багровый шар солнца над синими степными снегами… Совместное умывание в бодрящей прохладе сеней, горячая картошка и молоко на столе, совместный путь на работу, шаг в шаг, плечо в плечо…

И тут же беспокойство сменяло эти радужные картины: а вдруг по примеру ровесников, под настойчивыми побуждениями матери сманится Борька в город, покинет деревню? Пустым станет дом, и все в жизни Федора обесцветится, потускнеет. Зачем тогда и сам этот дом, зачем он старался, строил его, отдал ему столько сил, если он не нужен сыну, некому будет его передать, не дождется он в этом доме внуков и внучек? Шумный, сутолочный город путал Федора скрытыми в нем опасностями. Из такой молодежи, что покинула Бобылевку, рассеялась по другим местам, жила в Воронеже, Липецке, Грязях, Мичуринске, забралась еще дальше – в Донбасс, в Ростов, в Подмосковье и даже в саму Москву, большинство довольно прочно встало на ноги, обзавелось профессиями, семьями, детьми, словом – попало на добрые, верные пути. Но Федор знал и другие случаи, и, к сожалению, были они не так уж редки, чтобы о них не помнить, сбрасывать со счета. Были и такие парни, кого город только испортил, они приучились там пьянствовать, пристали к дурным компаниям. Те, что не дошли еще до этого, но двигались теми же дорожками, уже усвоили, впитали в городах далеко не лучшее, – приезжали по праздникам, на выходные дни в Бобылевку и окрестные деревни проведать родню, главным же образом показаться, продемонстрировать себя – вот какие они ухари, модники: в неимоверных брюках-клеш, вызывающе-ярких, пестрых рубашках и куртках, с гитарами и визжащими транзисторами, длинноволосые, как дьячки. Деревенским порядкам они считали себя уже неподвластными, поскольку жительство их и прописка были в других местах, те же места были далеко, и потому парни чувствовали себя как бы вообще вне действия законов и власти и вели себя разнузданно, шатались пьяной гурьбой, орали, сквернословили. Их боялись одергивать, сказать им хоть слово, – обходили стороной, не вмешиваясь. Наблюдая таких «гостей», Федор испытывал грызущую боль в сердце. Кто поручится, что Борька, оказавшись в свои двадцать мальчишеских лет в пестроте городской жизни без родительского присмотра, совета, не спутается с такими, не станет на них похожим, не переймет их диких привычек? Борька мягок характером, не дружки к нему, а он всегда к кому-нибудь прибивается. Затянуть его, опутать, подчинить его волю ничего не стоит. Федор ждал, что служба в армии укрепит его характер, сделает самостоятельней, тверже. Да что-то не видно этого. Приезжал весной в отпуск – такой же во всем, какой был. Только что подрос заметно, стал шире в плечах.