— Прошло… — с сарказмом выговорил Роман. — Ты считаешь, что и у меня должно ПРОЙТИ? — он отвернулся. Плечи его задергались, но он быстро справился с собой. Когда он повернулся к ней, это был уже другой Роман, не ее муж, которого она знала столько лет и любила. Перед ней стоял мужчина с жестким холодным лицом, и он сухо говорил ужасные вещи:
— Мы переезжаем к моей маме. Мне там ближе к работе, и есть рядом школа. Я сам переведу Лёлю.
— А как же я?..
— Ты? Кто ты? Ты для меня — никто. Девочке тоже лучше быть от тебя подальше. Чему ты можешь ее научить? Как развратом заниматься, как ноги раздвигать?
— Рома! Почему ты так жесток?
— Я — жесток? Молчи!
— Рома, давай поговорим!
— О чем? О чем ты хочешь мне еще рассказать? Каким изысканым позам научилась? По Кама-Сутре, или сами изобретали? Дрянь! Б…ь!
Теперь Дина не могла простить себе, и не могла понять, зачем она сказала ему, как она решилась! Она терзалась от досады, смешанной со стыдом, жалостью к себе, к Роману, к Лельке. Ведь читала когда-то рассказ одного умного писателя, как жена после отпуска, проведенного в санатории, искренне рассказала мужу о своей случайной измене, а муж, который сам в ее отсутствие провел время отнюдь не безгрешно, не нашел в себе силы ее простить. Потому что мужчины слишком образно представляют себе картину измены, все постельные воображаемые подробности, и не могут этого перенести. Читать-то читала, и даже тогда некоторое время думала об этом, но для себя самой ничего не отложилось, вспомнилось только сейчас, когда поздно уже.
Через два дня Дина осталась одна. Что ей делать в этих двух пустых комнатах? Мебель и все остальное на месте, а они ПУСТЫЕ. Может, ей надо еще попросить прощения, поползать на коленях? Может быть, Роману нужно время, какое-то время, чтобы он простил, примирился. Неужели все будет, как в том, когда-то прочитанном рассказе? Но писатель мог всё выдумать, а в жизни возможен другой вариант. Другой FIN. Надо подождать. Если мужчина любит женщину, он не сможет так легко всё перечеркнуть. А если больше не любит? Худшее, что может случиться с женщиной — это потеря любви мужчины.
Однако к большому счастью и благоразумию нашей героини (которой читатель сочувствует, или не сочувствует), все-таки она была достаточно дальновидна и не напрасно в свое время читала хорошую прозу известных писателей, все произошло несколько другим образом. Точнее сказать, ничего экстрадионарного не произошло. По той причине, что Дина ничего не рассказала. Она проиграла в своем воображении всё, что она может сказать, и всё то, что ей может сказать Роман, и примерно какими словами, и чем это закончится — полным крахом и гибелью Помпеи — разрушением семейной жизни. Но собственная честность и успешно привитая с детства правдивость не позволяли ей совсем умолчать и «жить во лжи».
— Рома, а я там влюбилась, — сообщила она с безмятежной улыбкой и легкомысленным тоном, но ощущая внутри неприятный холодок.
— В самом деле? Так я тебе разрешил, — легко улыбнулся Роман, его взгляд на одно мгновение стал колючим, но тут же он рассмеялся. — Подробности можешь не сообщать. Я так рад, что тебе не нужно делать операцию, ты ведь не знаешь, как я боялся.
Дина была поражена. Не тем, что он боялся за нее — это было естественно, а тем, что… Значит, он настолько боялся и предполагал, что для нее всё может закончиться плохо, что в душе готов был позволить ей всё, что угодно. Всё, что ей угодно. И теперь, помня об этом, он не мог покривить душой даже сам перед собой, и счел возможным не принять ее будто бы признание всерьез. Она ведь и не сказала всерьез, и тем самым нарисовала ему легкий и единственно возможный путь.
Конечно, Дина знала, что муж ее любит. Но даже предположить не могла, что его любовь простирается так далеко. Поэтому вообразила себе совсем другой, самый худший вариант. И, чтобы его не допустить, но и не иметь на душе грех, она и выбрала иной путь, как оказалось, вполне удачный, без трагедии и без крушения.
И все-таки… Дине пришло в голову другое соображение. Похоже, она опять все выдумала. Ничего подобного у Романа в голове не было. Он ведь большой собственник, как все мужья, и любящие, и нелюбящие. Она пошутила, и он тоже пошутил. А насколько искренни были они оба. В сущности, это не так важно. Время своим ластиком всё сотрет.
Оставим наших героев на этом месте — мучаться им, или не мучаться. Все варианты имеют право быть. FIN — на усмотрение читателя.
Я, Нина, Левка и другие
Вчера на перемене Нина обозвала меня шантажистом. Дома я посмотрел в словаре и сегодня популярно объяснил ей значение этого слова. По моему объяснению выходило, что ко мне оно вовсе не применимо. Просто есть такие люди, которые шуток не понимают, сказал я, выразительно глядя в ее светлые неспокойные глаза, но они не очень-то понимали меня, — слушая вполуха, Нина посматривала в сторону: там, в группе мальчишек торчал рыжий Левкин чубчик и слышался его низкий голос (у Левки голос уже почти как мужской, и усы пробиваются, да и многие ребята уже в порядке, а у меня — это в восьмом классе! — ни голоса приличного, ни над губой ни черта не растет). В другое время я бы обязательно присоединился: Левка всегда расскажет что-нибудь интересное, вычитанное из очередной «безумно увлекательной» книжки (Левка может читать фантастику круглосуточно), да и потом, он ведь мой друг. Но сейчас мне непременно хотелось доказать Нине, как она ошибается в отношении меня. Ничего я не доказал, она повернулась и ушла в класс. Мне стало обидно, и остаток перемены я бродил по двору, мысленно исследуя свои разные поступки, а при воспоминании о сегодняшнем случае я даже громко рассмеялся.
Нина сидит впереди меня, и я по мере возможности этим пользуюсь. Тянет меня на «шалости» — по выражению нашей училки по литературе Марии Павловны. Так вот, я уронил ручку и полез за ней под стол. И увидел Нинкины ноги. Босые! Блестящие лаковые черные туфельки стояли сиротками, отодвинутые назад, близко ко мне. Наверное, они ей жали. Нинкины розовые голые пальцы смешно шевелились, то топырились вверх, то перекрещивались друг с дружкой, всё сидел бы под столом и рассматривал, да пора вылезать. Но пропустить это просто так я не мог. Я быстро подтащил черные туфельки к себе, скинул свои туфли — разношенные и видавшие виды, и подвинул их к Нинкиным ногам. И сел, глядя безмятежными глазами на Марию Павловну — Машу, как мы все ее между собой называли, — она молодая и красивая, по виду совсем девчонка, из института только выскочила, и мы у нее первые ученики.
Мы еще называли ее «непорочной Машей» — за голубые наивные глаза и мягкую улыбку розовых некрашеных губ. Хотя она очень старается выглядеть взрослой и уверенной и всё в нас, оболтусах, понимающей.
Маша остановила на мне свой испытующий взгляд — она всегда готова в чем-нибудь неадекватном меня подозревать (или — подозреть? — надо глянуть в словарь синонимов). Сейчас вызовет — догадался я. Но Маша вызвала Нину. Я внимательно изучал глазами доску: на ней было написано сложное и длинное предложение, а что с ним надо было делать, я, естественно, не знал, очень занят был под столом. Я изображал мыслительный процесс и, конечно, не обращал внимания на происходящее. Только крепко сжал губы, чтобы не смеяться, как другие. Но если бы я даже вынул свои глаза и приклеил их к доске, я всё равно бы видел, как Нинка, вскочив и сунув во «что-то» подвернувшееся свои красивые ножки, шлепает по проходу, с недоумением глядя вниз, под хохот класса останавливается у доски, с негодованием сбрасывает мою замечательную обувку, и стоит на полу босая, с очень розовым лицом. Подумаешь, голые ступни, что такого? Но розовость на Нинкиных щеках разливается ярким цветом, ну точно, как варятся раки в тазу — становятся красными, но не сразу, а постепенно. Можно подумать, что ее совсем раздели, так она отреагировала. Слишком «неадекватно» — любимое Машино словечко.