Приятный вечер проходил в очень интересной беседе, затрагивавшей разнообразные темы, потому что мой хозяин и я были старыми друзьями времен Лэдисмита.

Наконец наступила минута, когда я должен был попытаться увести домой моего жандарма. По счастью, он охотно согласился и, когда мы собирались двинуться в путь, соблаговолил сказать: — «Я начинаю идти». Под конец я доставил его домой, в штаб, где он направил свое имперское радостное настроение в другую сторону, а именно попытался арестовать одного из самых самодовольных и много о себе воображающих переводчиков. Эта сцена показалась всем чрезвычайно забавной, но я с радостью оставил их ссориться и драться во дворе. Действительно, скверное положение для британского генерал-лейтенанта, старающегося отвести домой пьяного жандарма по грязной дороге и в полной темноте, где расставленные повсюду часовые готовы открыть огонь по всему, что покажется им необычайным или странным.

После отъезда Жардайна и Винцента этим утром я надел мой синий мундир и поехал верхом присутствовать на параде 2-й дивизии в честь умерших, так называемых шоконсаи (shokonsai), или на торжество встречи душ, как гласит буквальный перевод этого японского слова.

Вторая дивизия, без одного полка, была построена на равнине против зеленого холма, на котором был воздвигнут алтарь с приношениями солдат их умершим товарищам. Я был в самом благоговейном настроении. Но, когда я увидел большого высушенного лосося с собственным хвостом во рту, отложенного в сторону для тех, кои, согласно моей собственной религии, должны бы были отказаться от подобного приношения, я никоим образом не мог воздержаться от сознания, что я очень голоден. Кроме лосося там была корзина, наполненная пирожками, сладостями, зеленью и живыми курицами. Все это представляло собой очень вещественную пищу. С правой стороны около алтаря стоял принц Куни и генерал Ниши, начальник дивизии, непосредственно за ними, по левую сторону последнего, было отведено место для меня. Напротив нас стояли корреспонденты, среди которых один или два работали своими кодаками. Это казалось неблагоговейным, но было в сущности не больше того, чем мои мысли о лососе.

Первая церемония производилась по ритуалу религии Шинто, и ее начал почтенный священнослужитель, махая жезлом над нашими головами, что, я думаю, соответствовало той части нашего богослужения, когда священник кропит прихожан святой водой в начале службы. Затем складывалось на уже ломившийся от тяжести алтарь все больше и больше приношений, все это сопровождалось перерывами, воздеваниями рук к небу, церемониями, пока на алтаре уже не оказалось более свободного места. Вслед за этим Ниши вышел вперед и певучим голосом, употребляемым японцами в подобных случаях, начал читать похоронную молитву не столько в честь умерших, сколько обращенную непосредственно к умершим, которые, как предполагалось, действительно присутствовали среди нас (и кто знает, были ли они тут или нет?). Он восхвалял их как кротких и покорных, говорил о них как о достойных любви и вечной памяти. Он уверял их в вечной жизни в воспоминаниях соотечественников. Это чувство понятно японскому солдату. Как видно, он не придает никакого значения аплодисментам толпы, банкетам и празднествам, также мало заботится он о каком бы то ни было материальном вознаграждении, но слава после смерти для него очень реальное представление. Будучи иностранцем, который поневоле должен смотреть на все через туманное стекло, я все-таки был поражен этим чувством солдата, которое, заставляя его веровать в возможность принимать участие в жизни после смерти, становится для него при жизни побудительной искрой, и поэтому смерть он считает только благоприятным для себя случаем. В самом деле, для японского солдата умерший лев достоин гораздо большей зависти, чем живущая собака.

Когда речь кончилась, я был приглашен последовать примеру Ниши и возложить на алтарь ветвь соснового дерева[27].

Я тщательно наблюдал за количеством поклонов и шагов, которые сделал генерал, и, полагаю, исполнил свою обязанность вполне исправно. Когда последнее приношение было возложено на алтарь, собранные от всей дивизии горнисты протрубили салют, войска взяли на караул, потом к ноге и отправились обратно к своим стоянкам. Они стояли слишком далеко, чтобы слышать слова молитвы, но они могли видеть все, что происходило. Я все время чувствовал благоговейное присутствие этих 10 000 японских солдат.

Официальная часть церемонии кончилась, но генерал со своим штабом все еще стоял около алтаря. Так как я колебался: уйти мне или нет, то один из офицеров как бы между прочим сказал мне:

— «Здесь произойдет еще одна церемония, частного характера; если вы пожелаете остаться здесь, милости просим, но прошу понять, что эта церемония не имеет особого значения».

Естественно, я отвечал, что останусь. Эта частная церемония, которая будто бы не имела особого значения, оказалась буддийским богослужением. Главный жрец весьма внушительного вида принес жаровню с древесным углем и поставил ее перед алтарем. Началась церемония, смысл которой я не мог понять, она произвела на меня несравненно большее впечатление, чем предшествовавшее ей богослужение Шинто. Весь ритуал показался мне простым и величественным, а пение более отвечало нашему европейскому представлению о церковной музыке. Под конец церемонии я вновь последовал за Ниши, чтобы принести жертву душам умерших, но на этот раз вместо сосновой ветви я бросил в жаровню щепотку куренья. Несомненно, что буддийская церемония показалась мне более торжественной и возвышенной, но мне трудно объяснить, что заставило меня так думать. Конечно, шинтоизм как военная религия лучше; он ставит патриотизм и преданность императору выше всех прочих гражданских добродетелей. Странно подумать, что сегодня я дважды преклонил свою голову перед чужими богами. Если бы только моя бедная дорогая старая бабушка могла узнать, что я таким образом принимал участие в языческих обрядах, она, наверно, повернулась бы в гробу. Как бы то ни было, для этого имеется хороший библейский прецедент!

Когда церемония кончилась, принц Куни проводил меня до королевской палатки, а другие военные агенты отправились к особой палатке, раскинутой ниже у холма. Генералы Фуджии и Ниши спросили меня о Южной Африке и ее климате. Все они от души рассмеялись, когда я описал им разочарование лошади Северного полушария, которая начала было отращивать свою зимнюю шерсть, когда вдруг наступило лето.

Фуджии сообщил мне, что он только что получил телеграмму, где доносилось о движении 5000 русских от Саймачи к Айянмену. Это как раз то место, куда направились Жардайн и Винцент сегодня утром, и кажется, что им повезло. Отсюда в виде подкрепления был послан полк. Если они будут делать двойные переходы, то будут в состоянии сопровождать этот полк. Затем генералы начали делать мне комплименты, говоря, что я так хорошо исполнил свою роль в церемонии, будто был рожден для нее. Хотел бы я знать, какую часть всего этого нужно отнести на счет любезности. Мне было приятно думать, что я все проделал как следует, потому что я знаю, какое значение они придают строгому соблюдению обрядностей в этих случаях.

Я не думаю, что они очень-то верят в свою религию. Они будто даже стыдятся ее и стараются всячески дать понять, что это только один обряд и удовольствие для солдат, и ровно ничего больше. Я подозреваю, что это только способ отвлечь от подобной темы разговора. Большинство людей в этих случаях становятся молчаливыми и не склонными открывать свои сердца перед иностранцем, Почти подобное с вероятностью можно сказать о нас самих; какое бы впечатление произвело на японца то зрелище, когда субалтерн-офицер, хочешь не хочешь, ведет свою роту в церковь? Разве этот парад мог бы считаться за самое откровенное отрицание религии? Относительно же японцев я могу привести только мои собственные впечатления, какую бы цену они ни имели. Один из них сказал мне следующее: