В ту суровую зиму Погодаев нанялся в Байкальский заповедник и подкармливал там оголодавших лосей. Телеграмма о смерти отца добрела с опозданием, на похороны он не успел, и навсегда осталось жить чувство вины перед отцом.

Погодаев свернул карту, отрешенно поглядел на Шестакова, сидящего все в той же позе с раскрытым учебником. Шестаков о чем-то спросил его, Погодаев не услышал...

По-прежнему Погодаев-отец был рядом с сыном, сын ясно слышал простуженный, ласково-ворчливый голос отца. Гена никак не мог осилить школьные экзамены, и отец подсмеивался над ним:

— Пыхтишь, сынок, на подъеме? Ну-ну, поднатужься. Главное — не расходуй пар по-пустому. И тогда вытащишь этот состав, я хотел сказать — экзамен.

Это было, когда Гена принялся чинить, конопатить старую лодку и так увлекся, что совсем забыл — на носу экзамены за восемь классов. Пришлось каждый вечер сидеть допоздна.

Погодаев-отец успел помытариться товарным кондуктором и на дороге Абакан — Тайшет. Когда началась эксплуатация, туда мобилизовали самых опытных.

В память об отце Погодаев проехал по этой дороге из конца в конец, все 647 километров 98 метров. Отец знал тут каждый подъем и спуск, сотни раз промерил он каждый перегон.

Гена выходил на станциях Кошурниково, Стофато, Журавлево; видел потускневшую надпись «Зина» на виадуке; побывал в музеях Абакана и Минусинска. В музейном покое пребывают там лопата и кайло первой бригады Наседкина. В экспонаты попал и серебряный костыль, тот самый, который скрепил последний рельс с последней шпалой. Костыль стальной, посеребрен символической краской. Если бы костыль в самом деле был из серебра — не устоял бы под ударами кувалды, согнулся.

В зрительной памяти Погодаева сохранилась предсмертная записка Кошурникова, старшего группы изыскателей. В фронтовой год, полный лишений, отправились три изыскателя будущей трассы в таежные чащобы Саян. Уже коченеющей, слабеющей рукой, с трудом держащей карандаш, Кошурников написал на самый последний в своей жизни напоследок: «Голодный, мокрый, без огня и без пищи. Вероятно сегодня замерзну». У Кошурникова еще хватило сил проставить запятые после слов «голодный» и «мокрый», а трагическое «вероятно» навсегда осталось жить без запятой...

Шестаков снова спросил Погодаева о чем-то, но тот снова не ответил...

Ожидание на аэродроме и перелет в Братск заняли часа три, не больше. Дальше дело пошло медленно. На старом Тулунском тракте Шестаков попросился в кузов попутного грузовика. Дотащился до берега полноводной реки. Внезапным паводком после ливней снесло мост через Оку, о котором упоминал Михеич. После трудной переправы заночевал в поселке Заваль.

«Вот где нужно название сменить... — успел подумать измученный Шестаков, перед тем как заснул. — Прожить жизнь в поселке Заваль! «Вы откуда родом?» — «Из Завали»...»

Утром Шестаков очутился на плоту, который то едва плыл, тычась в берега на поворотах, то его мчало сильным течением...

Шестаков плыл по дремучей восточносибирской Оке, а вспоминалась ее тезка — густо настоянная на истории Руси, тихая, величавая Ока, омывающая калужские земли.

Два года протопал он в кирзовых сапогах, меряя большими шагами те земли. Сколько раз их инженерно-понтонный батальон наводил мосты, соединяя берега рек. Гулко стучали над водой саперные топоры, распугивая окрест рыб и птиц. Именно тогда новоиспеченного сержанта и командира отделения впервые потянуло стать строителем.

Шестаков вооружался рулеткой, шнуром, брал с собой в резиновую лодку ватерпас, лот и гидроспидометр. Нужно было вымерить ширину реки, определить скорость течения, уточнить крутизну берега. Чтобы узнать характер дна, выемка лота с тыльной стороны смазывается жиром. К лоту, опущенному на дно, прилипают частицы грунта — песчинки, мелкие камешки или тина. Лишь при глинистом дне лот остается чистым. Мост, наведенный ротой Шестакова, мог бы выдержать и переход самых тяжелых танков. Но на учениях «Двина» их мост танкам не пригодился. Вооруженные воздухопитающими трубами, герметически задраенные, танки лихо форсировали реку по дну.

С увольнительной в кармане Шестаков не раз гулял по улицам приветливой, работящей Калуги. А ну-ка, дай жизни, Калуга!.. Город насквозь пророс буйной зеленью, купола церквей, колокольни наполовину скрыты купами тополей и лип. Несколько раз наведывался он в домик Циолковского. Хорошо сказал Лев Кассиль, которого Саша любил в детстве: «Путь человечества к звездам лежит через Калугу». Был случай, командование премировало отличников боевой и политической подготовки экскурсией на Полотняный завод, в бывшее имение Гончаровых. Экскурсовод водила саперов по помещичьему парку, с увлечением рассказывала историю сватовства Пушкина к красавице Натали.

Сейчас он уличил себя в том, что не слишком сильно, будучи в армии, тосковал по Марише и не страдал в казарме от смертельной тоски, как это полагается всем добропорядочным влюбленным.

«Может, никогда больше не увидимся...» Какая-то загадка, хорошо, если за ней не таится беда.

Однако нельзя безмятежно сидеть на непросыхающих бревнах, прикрыв глаза, и мысленно плыть по тиховодью той Оки, когда тебя мчат бурные воды этой Оки, вспученной и напористой после затяжных ливней-проливней раннего лета...

Плот вынесло из-за поворота, и только тогда плотовщики и Шестаков увидели, что в реку обрушилась рослая ель с размытого берега. Ель лежала над поверхностью воды почти горизонтально. Плот стремительно приближался. Плотовщик, стоявший на носу, крикнул «бойся!» и, показывая пример Шестакову, ловко перепрыгнул через ствол, едва видимый за хвоей. Плотовщики удержались на ногах, а Шестаков упал на скользкие бревна, но поднялся невредимый.

Он обернулся и проводил взглядом опасную ель. Хвоя слилась с темной водой, но причудливое корневище у берега виднелось долго.

Утром Шестаков пересел на трактор, потом на лесовоз. Дорога круто повернула к югу, пересекая отрог хребта.

Водитель нет-нет да и высовывался из кабины и опасливо поглядывал на тяжелые тучи.

Только бы не развезло дорогу, она в этом захолустье не столько соединяет таежные поселки между собой, сколько их разъединяет. Самые скверные отрезки дороги водители называли «Первый тещин язык», «Второй тещин язык», «Третий тещин язык». Из последних сил продирались машины по глубокой колее — красная глина злая, цепкая.

Хорошо, что низкие тучи не обернулись в тот день дождем... Эх, на месяц бы позже оказаться здесь, дорога бы подсохла...

Перед вечером Шестаков спрыгнул с лесовоза и двинулся прямиком к Хвойной, его рюкзак за плечом изрядно отощал.

Он еще долго слышал надсадные звуки моторов на таежной дороге, у себя за спиной, как вдруг моторы заглушил слабый гудок тепловоза впереди.

Нужно промаяться почти четверо суток в дороге а в бездорожье, чтобы этот гудок прозвучал таким трубным гласом.

Уставший, помятый, небритый, в глине выше колен, заспешил он к бревенчатому вокзальному зданьицу с вывеской «Хвойная».

— Когда поезд на Дальний Восток? Восемьдесят второй, — спросил Шестаков дежурного в красной фуражке.

— В четырнадцать десять дня, — ответил дежурный. — Сегодня прошел без опоздания.

— А восемьдесят первый?

— Это, паренек, в обратную сторону. В Европу. — Знаю. А в какое время суток?

— Вечером. В девятнадцать тридцать три.

— Годится. Чтобы мне ночью персонал не будить.

— Да вам куда нужно ехать?

— Поезд встречаю.

— Из Москвы или с Дальнего Востока?

— Сам не знаю откуда. Придется встречать и тот и другой, — вздохнул Шестаков.

Жаль, Мариша не указала в открытке, в какую сторону проедет — на восток или на запад.

Дежурный посмотрел на парня с нескрываемым удивлением.

Шестаков дождался поезда № 81. Подбежал к вагону-ресторану и спросил у повара, стоявшего в тамбуре:

— У вас работает Марина Мартынова? Официантка.

— Таких нету.

— А не знаете, в чьей она бригаде?

Повар пожал плечами, крикнул что-то в глубину тамбура, подождал ответа и сказал сочувственно: