Я обладаю чувствами, прежде всего доставляющими мне удовольствие или страдание. У меня есть идеи, образы, получаемые мной через посредство моих чувств и входящие в меня без всякого зова с моей стороны. Я не образую сам эти идеи; но когда они скапливаются во мне в достаточно большом количестве, я с огромным удивлением начинаю чувствовать в себе способность комбинировать из них некоторые сложные представления. Развивающаяся во мне способность припоминать то, что я видел и чувствовал, позволяет мне сочетать у себя в голове образ моей кормилицы с образом моей матери, а образ дома, в котором меня растят, — с образом соседнего дома. Так я собираю воедино тысячи различных идей, из которых ни одна не была порождена мной: действия эти результат другой способности, способности повторять услышанные мной слова и связывать с ними поначалу какой-то небольшой смысл. Мне говорят, что все это называется памятью.
Наконец, когда со временем мои органы укрепляются, мне говорят, что мои способности чувствовать, припоминать, сочетать идеи и есть то, что именуют душой.
Слово это не означает и не может означать ничего, кроме одушевляющего начала. Все восточные народы называют «жизнью» то, что мы именуем «душой»; таким образом, мы обладаем способностью давать обобщающие и отвлеченные имена вещам, не поддающимся у нас определению. Мы вожделеем, но в нас вовсе не живет реальное существо, именуемое «вожделением». Мы хотим, но в нашем сердце нет маленькой особы, именуемой «воля». Мы воображаем, но в нашем мозгу нет особого воображающего существа. Люди всех стран (я разумею людей мыслящих) изобрели общие термины для выражения всех действий и всех следствий того, что они чувствуют и видят: они говорят "жизнь и смерть", "сила и слабость". Нет, однако, реального существа, кое представляло бы собой слабость, силу, смерть или жизнь; но эти способы выражения столь удобны, что они были приняты во все времена у народов, способных рассуждать.
Эти выражения, служа облегчению рассуждений, в то же время породили множество ошибок. К примеру, живописцы и скульпторы, желая представить силу, изображают мощного человека с волосатой грудью и мускулистыми руками; чтобы передать идею слабости, они изобразили ребенка. Таким образом были персонифицированы страсти, добродетели, пороки, времена года и дни. Благодаря этой постоянной маскировке люди привыкли воспринимать все свои способности, все свои свойства и отношения с остальной природой как реальные существа, а слова считать вещами.
Из отвлеченного слова душа они сделали особое существо, обитающее в нашем теле; они разделили это существо на три части, и так называемые философы заявили, что число три совершенно, так как оно состоит из единичности и двоичности. Из трех частей они одну поставили во главе пяти чувств и нарекли ее psyche; вторую они поместили в область груди: это pneuma, дуновение, дыхание, дух; третья часть находится в голове — то мысль, nous. Из трех сих душ после смерти образуется, как они считают, четвертая, skia* {*(греч.) — тень, призрак. — Примеч. переводчика.}, тени, маны или оборотни.
Тотчас же обнаружилось, что, говоря о душе, люди обречены на вечное взаимное непонимание: слово это породило тысячи вопросов, вынуждающих ученых людей молчать, а шарлатанам позволяющих разглагольствовать. Итак, явились ли все эти души от первого мужчины, созданного вечным Демиургом, или от первой женщины? Или они были созданы отдельно все сразу, с тем чтобы каждая из них в свой черед спускалась сюда, на Землю? Представляет ли собой их субстанция эфир или огонь или ни то ни другое? Кто — жена или муж — спрыскивает душу плодоносящей жидкостью? Является ли душа в утробу матери до того, как члены ребенка сформировались, или же после? Чувствует ли она и мыслит в сорочке, в кою заключен плод? Возрастает ли ее субстанция, когда вырастает тело зародыша? Одинакова ли природа всех душ? И разве нет никакой разницы между душой Орфея и душой глупца?
Когда эта душа созревает для выхода из матки, где она обитала в течение девяти месяцев между пузырем, наполненным мочой, и грязной кишкой, набитой калом, люди дерзают задавать вопрос, явилась ли означенная дама в эту клоаку с полным представлением о бесконечности, вечности, абстрактном и конкретном, о прекрасном и благом, о справедливости и порядке. Далее возникли препирательства, направленные на выяснение, постоянно ли мыслит это бедное созданье, будто можно мыслить в глубоком и мирном сне, в тяжелом опьянении или при абсолютном исчезновении идей, являющемся следствием полной апоплексии или эпилепсии. Великий боже, что за нелепые дрязги среди этих слепцов спорящих о природе красок! Наконец, возникает вопрос, чем становится душа, когда тела больше не существует? Великие наставники человечества Орфей, Гомер — изрекли: она становится тенью (skia), призраком. Улисс при входе в подземное царство видит оборотней, тени, лижущие в провале кровь и пьющие молоко. Чародеи и колдуны, одержимые духом Пифона, вызывают маны, тени умерших, поднимающиеся из-под земли. Есть души, у коих грифы выклевывают печень; другие души постоянно прогуливаются под сенью деревьев, и в том заключено высшее блаженство, то — рай Гомера.
Люди порядочные не были удовлетворены подобными бесчисленными ребячествами. Что до меня, то я решил прибегнуть к богу и сказать ему: "Тебе, и только тебе абсолютный господин природы, я обязан всем; ты даровал мне способность чувствовать и мыслить, точно так же как переваривать пищу и ходить. Я благодарю тебя за это и не выпытываю у тебя твой секрет". Эта молитва на мой взгляд, более разумна, чем пустые и нескончаемые споры о душе (psyche), дыхании (рпеита), уме (nous) и тени (skia).
Калликрат. Если вы верите, что бог занимает у нас место души, значит, вы всего лишь механизм, пружинами которого управляет бог: вы существуете в боге, вы все усматриваете в боге, он действует внутри вас. Скажите по совести, вы находите, что эта система лучше нашей?
Эвгемер. Я предпочел бы доверять богу, а не себе. Некоторые философы в это верят; само малое их число убеждает меня в том, что они правы. Они утверждают, что творец должен быть хозяином своего творения и во вселенной не может происходить ничего, что не было бы подчинено верховному мастеру.
Калликрат. Как! Вы осмеливаетесь утверждать, будто бог без конца занят тем, что пускает в ход все эти механизмы?
Эвгемер. Боже меня сохрани! Вот таким образом в спорах всегда приписывают своему противнику то, чего он не говорил. Напротив, я утверждаю, что вечный суверен от века установил свои законы, которые всегда будут выполняться всеми существами. Бог однажды повелел, вселенная же подчиняется вечно.
Калликрат. Я очень опасаюсь, как бы мои теологи-эпикурейцы не упрекнули вас в том, что вы делаете бога творцом греха: ведь, если он вас одушевляет, и вы совершаете ошибку, получается, что эту ошибку допустил он.
Эвгемер. Подобный упрек можно адресовать всем сектам, за исключением атеистов; любая секта, допускающая полноту божественного могущества, обвиняет божество в том, что оно не препятствует проступкам. Такая секта говорит богу: "Господин верховный суверен, вы должны устранить все зло; если вы допускаете врага в выстроенные вами пределы, эта ваша собственная вина". Бог на это ей отвечает: "Дочь моя, я не могу творить противоречивые вещи; если бы зло не существовало, в то время как существует благо, это было бы противоречие, и противоречием было бы, если бы существовал огонь, который не мог бы вызвать пожар, или вода, в которой не могло бы утонуть живое существо".
Калликрат. И вы находите такое решение вопроса удовлетворительным?
Эвгемер. Я не знаю лучшего.
Калликрат. Берегитесь, вам скажут, что поклонники богов в Египте и Греции рассуждали более последовательно, когда изобрели Тартар, в коем караются преступления: в подобном случае божественная справедливость оправдана.
Эвгемер. Странный способ оправдывать своих богов! И каких богов! Прелюбодеев, убийц, кошек, крокодилов! Ведь речь идет сейчас о том, почему существует зло. Разве умели ваши греки и египтяне это объяснить? Смогли ли они изменить природу зла? Сумели ли смягчить ужасы, изображая нам ряд преступлений и вечных мук? Разве эти боги не варварские чудовища — они, породившие Тантала лишь затем, чтобы он съел вместо рагу мясо своего сына, а потом был вечно пожираем чудовищным голодом, сидя бесконечный ряд веков за накрытым столом? Другой государь непрерывно вращает свое колесо, окруженный змеями; сорок девять дочерей еще одного царя убивают своих мужей и осуждены вечно наполнять бездонную бочку. Несомненно, было бы гораздо лучше, если бы этих сорока девяти дочерей и всех осужденных на муки царей вообще не существовало на свете; не было ничего легче, как просто избавить их от существования, преступлений и казней. Ваши греки изображают своих богов тиранами и бессмертными палачами, без устали занятыми творением несчастных, осужденных совершать преходящие преступления и подвергаться бесчисленным карам. Вы согласитесь со мной, что подобная теология достаточно зловеща. Теология эпикурейцев более гуманна. Но я осмеливаюсь считать свою теологию более божественной: мой бог — не сластолюбивый ленивец, подобный богам Эпикура, не варвар и монстр, подобный богам Египта и Греции.