— А тебе какое дело? Иль нужда телесная заела? Так приходи, опытом поделимся… — водяница кокетливо перебросила отвисшую тощую грудь на покрытое синеватыми пятнами тлена плечо.

Людмила брезгливо передернулась — видели б мужики, за какой красотой кидаются, головы теряют, так и рыбачить бы перестали.

— Отдайте мне его… — попросила она.

— Чего ради? Это наша добыча. Ты тут каким боком?

— Сочтемся…

Задумалась водяница не на шутку, почесала загнутыми когтями остатки длинных спутанных волос и, прикинув что-то, решилась:

— А бери, — сунула пальцы в беззубый рот, залихватски свистнула подругам, — толку все одно никакого от него нет. Скушный он стал…

Затаив дыхание, глядела Людмила, как приближаются русалки к берегу. Одна из них волокла за собой примолкшего страдальца. За невеликим тельцем его тянулся темный извилистый шлейф.

— Вы что, уже и детьми не гнушаетесь? — грозно свела брови ведьма. — Мелка добыча ваша для взрослого.

— Да, что ты? Как можно… — глумливо усмехнулась первая водяница, не сводя алчных глаз с чародейки. — Так берешь или как?

Чародейка согласно кивнула и едва успела подхватить скользкое от воды и крови тело, исполосованное острыми когтями русалок. Сердце зашлось от жалости, когда посмотрела, кого вызволила — бесенок-подросток, с едва пробившимися рожками, почти не дышит уже. Получится ли выходить, неизвестно…

— А мы хотим…

Не дослушала Людмила водяницу, развернулась и кинулась в лес, подальше от воды. Не хватало ещё торговаться с этими злыднями, прихоти их выполнять. Обойдутся! Только бежать шибче надо — догонят, мало не покажется. Вслед несся злобный вой обманутых русалок, да поздно, улетела птичка.

Ох, не скажи «гоп», пока… Отяжелевшее тело бесенка оттягивало руки, норовило выскользнуть. Под ноги то и дело попадался сухостой, кусты внезапно выстреливали ветками, цепляя платье, а за спиной раздавалось ожесточенное улюлюканье водяниц, окружающих Людмилу. Не думала ведьма, что по лесу они бегают так же прытко, как и по воде. Мутно-белые силуэты загонщиц мелькали то справа, то слева. Чародейка едва успевала увиливать от жадных рук, тянущихся к ней из-за деревьев. Кинуть бы в них заклинанием, да пока соберешься с силами, разорвут в клочья. Только и остается, что бормотать срывающимся от гоньбы голосом: — "Отступите, навь и мара, отступите хмарь и хворь, лишь из пара вар — не кара, лихо — сгусток слабых воль. Отженитесь, гады сердца, выпрямись, излом в груди, вам от лиха не согреться, мне свободу, вам — уйти…". Ведьма не знала, насколько действенен этот заговор против водяниц, но, если русалки замкнут круг, можно смело прощаться с жизнью. Нежить обмана не прощает, хотя сама порой не прочь слукавить.

Торопливое бормотание на бегу помогало слабо. Речные «девы» гнали ведьму до самого дома, только перед защитным кольцом-оберегом, полыхнувшим лютым жаром, развернулись и, дружно пожелав ей ни дна, ни покрышки, убрались восвояси.

Людмила же, свалив недвижного бесенка на крыльцо, хлебнула воды колодезной студеной и принялась колдовать над ним. Сама не заметила, как день наступил — останавливала кровь текучую, что не брал никакой наговор, штопала обычной портновской иглой самые глубокие раны, да готовила восстанавливающие взвары. И для бесенка, и для себя. Выходила все же спасенного, да так привыкла к его молчаливому, незаметному присутствию, что не решилась прогнать, когда бесенок поправился, хотя никого не собиралась впускать в свой ближний круг.

Чародейка, не говоря ни слова, смотрела на Птаха, стоящего перед ней. Кого же она спасла в ту ночь? Может, не зря так упорствовали водяницы, пытаясь отобрать у нее этого?

— Будто вчера было, да? А ведь сколько лет минуло… Ты ведь даже не задумывалась, почему я ни капли не меняюсь, так и остаюсь бесенком-недорослем.

— Глаза отводил? Чего таился?

Птах отступил от ведьмы, уселся на невысокий пенек, пригорюнился.

Она едва удержалась — так и хотелось утешить безобидное создание, несправедливо заподозренное в тяжких провинностях. Немудрено головой ослабеть после злоключений. Может, почудилось всё в обманчивой темноте провала и зря она напраслину на невинного возводит? Ведь сколько лет рядом жили в добре и мире.

Но бесенок исподлобья кинул взгляд на чародейку — внимательный, оценивающий, усмехнулся тайком.

— Хватит лицедействовать, говори все, как есть, — опомнилась ведьма. Не будет ей покоя, если не узнает всей правды.

— Ладно, сама хотела, — вместо Птаха проявилось опаснейшее существо, связываться с которым не стоило, — только не прерывай, если что не по нраву придется.

У Людмилы неприятно засосало под ложечкой, словно в предчувствии беды. Пожалуй, лучше молча выслушать, что он расскажет, а потом решать, как быть.

— Свой счет у меня к Кащею имелся. Подобраться к нему я не смог, сколько не пытался. — Голос «бесенка» слегка подрагивал, казалось, он неимоверным усилием воли сдерживает давнюю, затаенную боль, что рвется изнутри. — Даже для меня слишком хитер и осторожен оказался, да разнеслась весть, что новая Хранительница, Баба-Яга, отпор дала лиходею. Я не поверил, хотел присмотреться к тебе, да как? Новых знакомств чураешься, дружить ни с кем не стремишься, окружилась забором и сидишь, как сыч, взаперти, без нужды нос не кажешь. Пришлось на хитрость пойти, выманить на реку. Водяному ты без надобности оказалась, это моя придумка — потолковать хотел, да не приметил «покрывала» русалочьего, раскинутого по берегу. Там бы мне и сгинуть, да не проста ты оказалась, вырвала у водяниц. Правильно не согласилась на их торг, будь уверена, цену запросили бы немалую. Не часто им такие, как я попадаются… — Птах замолчал, задумался.

— Какие? — не выдержала Людмила томительную паузу, несмотря на свое твердое решение молчать, что бы ни услышала.

В темных глазах бесенка мелькнула непонятная печаль, и он опять заговорил, быстро, сбивчиво, проглатывая окончания слов. Людмила даже не сразу поняла, что слышит хорошо знакомое:

Мы черные вороны смертного ложа,

Дыхание мертвых над ухом убийц,

И шорох шагов, и морозец по коже,

За сотней имен, одержимостей, лиц.

Скажи мне, когда это было иначе?

Мы мстили за тех, кто остался один.

Ведь боги ушли, ведь святые не зрячи,

Ведь холоден ветер забытых руин.

Мы мстили за тех, что погибли так страшно,

За тех, кого люди забыли отпеть.

Пусть месть — только снег, грязный снег, снег вчерашний —

Мы мстили за то, что не смели терпеть.

Безликие тени полудня и ночи,

Как гончие ада, учуявши кровь.

Беги, если хочешь, беги что есть мочи —

Мы рядом, мы здесь, мы появимся вновь…

— Откуда ты это знаешь? — похолодела ведьма. Многое из прошлой жизни забылось, но не стихи, особенно свои, выстраданные бессонными ночами. Они возникали в памяти снова и снова, как отражение затаенных мыслей и печалей.

— Это днем ты была ведьмой, а спящая становилась совсем другой. Говорила во сне, тосковала о чем-то, стихами вещала часто. Всякими, но эти почему-то звучали чаще всех… Словно обо мне сказано.

— Ты демон? — ужаснулась Людмила. С демонами окаянными ей ещё сталкиваться не приходилось, но метафизическое существование их она вполне допускала.

Птах закрылся лапами и затрясся в мелких корчах, невнятно всхлипывая.

— Ты плачешь?

— Глупая ты… — бесенок поднял насмешливую рожицу. — Ничего толком не зная, пытаешься свести концы с концами. А не сходятся никак… Демон… Надо же придумать.

— А разве нет?

— Мало кто по собственной воле покидает сверкающую Правь, вернее, я был единственным, кто решился отказаться от вечного благоденствия. И Макошь, и Доля счастливы, а меня тоска грызла от сладкой праздности. Хорошо там, но не для меня, куда больше мне нравилось здесь, в Яви.

— Макошь? Доля? А ты значит?..

— Недоля, — лихим полупоклоном склонил голову набок бесенок, — прошу любить и жаловать.