— А как на том свете — поди, все вместях будем? А?

— Все, милая Марфа, все, — ответил Пятышин.

— Ну и добре.

Марфа спокойно поднялась и вышла на улицу. Дул ночной ветер, злой, колючий, в небе гомонились тучки. Марфа зашла в амбар, взяла новое ружье, долго и тщательно заряжала, плотно приколачивала пыж деревянным шомполом…

Глухой выстрел разбудил деревню. Захлопали двери, замерцали фонари. Марфа лежала посреди двора и не мигая смотрела на звезды. Душа ее спешила догнать Митяеву душу. За свою душу она не беспокоилась, как бы кто на том свете не обидел Митяеву.

Иван Воров стянул с лысеющей головы шапку, рванул поредевшую бороду, с отчаянием выругался:

— Жизнь, распроязви ее мать!

— Не лайся над усопшей-то! — оборвала Харитинья.

— Как хоронить-то будем? Как самоубивцу аль обычно? — спросил Пятышин.

— Как христианку… Похороним в одной могиле с Митяем. Эко, не перенесла Митяевой смерти, — сказала Меланья, заголосила и запричитала. И Феодосия вспомнила, и даже то, что не смогла она вот так же пойти за ним…

И многие не знали, охотясь в дальних зимовьях, что еще двух бедолаг не стало на свете, что еще два кряжистых креста поднялись на сопке. Еще два человека нашли приют в земле обетованной.

Смерть, как и рождение, — дело обычное. Разошлись люди по зимовьям, чтобы промышлять зверя. Тем и живет человек, что всегда думает, мол, не его порвет медведь, не его съест тигр. Кого-то другого, но только не его.

И бредут люди по горам Тигровым, и живут люди мечтой и надеждой…

25

Только Ларион Мякинин бросил промышлять зверя. Купцом-коробейником заделался. Он ходит от зимовья к зимовью, от чума к чуму, продает табак, чай, сахар, разную мелочевку, но глаза его все ощупывают, все осматривают. Рысьи глаза. Злые глаза. Настороженные. Не любят люди Лариона, хотя за что не любить-то. Даже ханжу приносит. Да и не дорого берет. Но людское чутье подсказывает: не с добрыми намерениями ходит Ларион, что-то ищет, что-то хочет выведать. Но что?

— Чего ты бродишь возле наших чумов, как голодный волк? — в упор спросил Алексей Тинфур — Разве ты от такой торговли станешь богатым? Добывал бы соболей, колонков, тигров. Уж не росомаха ли ты?

— Точно, росомаха, — поддержал друга Аниска — Чего ищешь? Так и чешется рука пустить тебе пулю в спину.

— Не шумите, я стал другим и никому зла не желаю… И разве принято у вашего народа спрашивать гостя, зачем он пришел?

— У нашего не принято, но принято у вашего. Я говорю языком вашего народа, — отрубил Алексей.

— А потом, нечего тебе делить нас с Алексеем. Шел бы ты прочь отсюда, — зло щурил глаза Аниска — Ходит тут…

— Хожу, — знать, в этом есть радость.

— Может быть, и так, — усмехнулся Алексей — Мой второй отец Иван Русский говорил, что есть такие люди, которым в радость ходить по земле, спать под дождем, снегом. Но те люди любили людей и свою землю. А ты ни землю, ни людей не любишь. Смотри не поймай стрелу в спину.

— За что же? Я никого не обидел, не обманул. Никому тропу не перешел. Ну было когда-то зло, все прошло.

— Я бы поверил, ежли бы такое сказал Андрей, Степан или еще кто-то из наших, но тебе нельзя верить. Пра, паря, ты что-то украсть хочешь?

— Я торгую.

Кое-кто пытался понять Лариона. На охоту он ленив. Меньше всех добывал зверя, даже тогда, когда он был рядом, теперь отошел дальше, вовсе, видно, лень далеко бегать. Но ничуть не лень ему носиться с этим коробом. Тоже непонятно. Потом, он богаче всех в Пермском. С чего разбогател? Фома оставил золото? Нет, все знали, что у Фомы золота уже не было. С этой мелочной торговли? Тоже не может того быть. Но как бы там ни было — у Лариона дом под цинковой крышей, на стенах дорогие китайские ковры, полы крашеные, сам одевается только в сукна в праздничные дни, баба и дети тоже чище всех одеты и едят сытно.

И кружил, и кружил Ларион по тайге, редко заходил дважды в одно зимовье, ничего не выпытывал, а лишь смотрел, оценивал.

Ларион вернулся из тайги, вернулся радостный, чуть возбужденный. Зазвал в гости Ваську Силова, угостил конфетами, напоил чаем. Но о руднике пока ни слова, как бы не спугнуть птичку. Между прочим сказал:

— Твой отец-то бросил вас. С ним в зимовье Софка. Как теперича жить-то будете? Ить ты старшой в семье, на тебя все заботы лягут.

— Неправда ваша, дядя Ларион, тятька любит нас.

— А че мне врать-то? Может, вас и любит, а вот мамку нет.

Васька метнулся в дверь. Это не то чтобы его оглушило. Он уже давно приметил, что отец с матерью живут не так, как все: молчат, сторонятся друг друга, Но в то же время заставило сжаться детское сердце. Он долго бродил по деревне, раздумывая, сказать или не сказать правду матери. Решил не таиться.

— Отец бросил нас. Живет в зимовье с Софкой. Видели их люди.

— Дело его, — как-то равнодушно ответила мать — Не сладилась у нас с ним жисть. Пусть живет с другой. Знаю я Андрея, голодными вас не оставит.

— А если оставит?

— Ты уже большенький, Андрейка на крыло поднимается, там Митька подойдет… Проживем, Ларион не унимался:

— Ты, Васятка, не бойся. Ты уже большой. Ежли бросит вас отец, а он бросит, — Софка-то была моей первой бабой, оставил я ее, как неродиху, — так мы вас не бросим. Ты ить мой племяш. А это большая родня. В беде не оставим. Галя, корми дорогого гостя! — шумел Ларион — Хорошо корми, чтобы быстрее рос, мужал, а там мы вместе о ним будем ходить по тайге, торговать, деньгу наживать. Обойдемся без отца-перевертыша.

И так день за днем прикармливал мальчонку, называя его сиротой. Кажется, созрел племянник для серьезного разговора. Посадил его рядом, спросил:

— Вася, расскажи-ка мне, как вы хаживали в прошлом году в тайгу? И зачем? Ты хоть помнишь туда дорогу?

— Ходили мы в Кабанью падь. Анисим, Алексей и отец мой…

— Не зови его отцом, он бросил вас.

— Чтобыть при случае бежать туда, ежли отца будут ловить. Еще мы там смотрели старые печи, Алексей Тинфур рассказывал, что там, давно, будто плавили люди серебро. Показывал дыры в сопке. Я хотел забраться в одну дыру, но меня не пустили, мол, может придавить камнями.

— Мог бы ты показать мне туда дорогу?

— Хошь завтра. Идти и идти морем, а потом подняться до скал по речке. Там и серебро лежит.

— Добре. Если покажешь, где тот рудник, плюнем мы на твоего отца и заживем безбедно. Возьму тебя в пай. Будешь возить серебро. Согласен ли?

— Ага. А когда пойдем?

— Окажу. Только молчи, никому ни слова.

— Но дядя Тинфур тоже нас просил, чтобыть мы никому то место не показывали, мол, придут хорошие люди, тогда покажете.

— А разве я плохой человек?

— Нет, ты добрый.

— Тогда считай, что хорошие люди уже пришли. По рукам, и молчок. Пока в торговлю тебя не беру, могут худое заподозрить, живи и жди.

Пристав Харченко метался по тайге с маленьким отрядом казаков. Рушил лудевы, эти страшные орудия лова, ямы, в которые падали звери и умирали медленной смертью. Таких лудев уже были тысячи. Заставлял самих же хозяев засыпать их. А разбой шел во всех уголках тайги. Но тайга велика, а пристав один.