Что ни год, то новая седина на висках. Стареют друзья, стареет и Андрей. Мечется, бедолага, все думает, что завтра будет лучше, легче. Но приходит это завтра — все остается по-старому. Та же нетореная тропа, по которой спотыкается Андрей, и нет перемен. Радости нет.

Радость, где же она запропастилась? Почему не придет она с погожим днем, не приплывет с туманами плавучими? Может быть, ее сдувают ветры, смывают дожди, и потому она не может добраться к людям. Все может быть…

Над крышей зимовья курился дымок. Густо валил дым из башенки-каменки, Андрей остановился. За эти недели он свыкся с одиночеством. Никого не хотелось видеть. В прошлом году дважды приходила Варя. Не пришла ли она сейчас? Ее приход — тягостен. Молчание, обрывки фраз: мол, тот-то умер, того-то медведь ранил, дети живы и здоровы, кланяются отцу, вот и весь разговор. Потом был чай, А после него Варя бросала за спину котомку с пушниной и уходила домой.

Андрей бросил поросенка у порога. Выбрал из бороды сосульки. Входить не хотелось. Все же толкнул дверь.

За столом сидела Софка и пила чай.

— Софка, тебя чего сюда занесло?

— За тигром шла. Чутка приблудила. След в россыпях потеряла. Вышла к зимовью, а он, гля, крадется ко мне. На собачонку мою нацелился. Вот и торскнула из ружья.

— Это ты моего сняла. Ить я его видел за десять шагов. Не успел стрелить, ружье забыл зарядить. И все же не бабское это дело — за тиграми шастать. Но бог тебе судья, — ровно говорил Андрей, раскладывая добычу по полкам, чтобы быстрей растаяли зверьки.

— И не мужское это дело добывать мелкоту. Добывала, скукотна мне такая охота. А тут идешь — и душа млеет. Я ли его сшибу, он ли меня жамкнет. А как ссадишь, то и пойдет колесухой. Да с рыком, да с воем, мороз по коже.

— Обленился я ходить за тиграми, ни зимовья тебе, ни пристанища. А тут все под боком. Вот и занимаюсь бабской охотой, — усмехнулся Андрей.

— У каждого своя планида. Банешку я растопила, помыться у тя хочу. Не выгонишь?

— С каких это пор охотник охотника гнал бы от себя? Ночуй, места хватит. Сейчас кабашка разделаю, сгоношим едому, А тигра-то прибрала?

— Пока только шкуру сдернула. Кости и мясо завтра приберу.

— Задубеет от мороза.

— В бане оттаю. Притомилась я дюже, А ты кабашка-то тоже брось, не возись, я дорогой взяла поросенка, хлебова уже заварила. Завтра все и угоим.

— А завтра воскресенье.

— Для охотника нет воскресений.

— Скажи правду, ты ненароком сюда завернула?

— А может быть, и нароком… Кто мне указчик? Позвало сердце, вот и пошла.

— Эх, Софка, Софка… Чего ты мне силки-то ставишь? Заловить хочешь? А может, я давно в тех силках? Может, только тебя и жду?

— Ждешь, знаю… Чем дольше жданка, тем милее встреча. Не бранись. Будя нам ходить по-за поскотиной… Никто не знает, какой кого гром убьет…

После бани Софка, разливая спирт, тихо говорила:

— Быдто снова с тобой в Перми… Все ить видится, словно вчера все случилось.

— Ладно, не гуди. Зря ты ходишь на тигров-то. Убьют ить.

— А теперича мне все равно!.. Бежала к тебе, увидела зимовье — сердце ажно захолонуло. Думала, прогонишь.

— Помолчи, Софка. Дай подумать. Я ить давно хотел убежать к тебе. Обрыдло жить и быть ничьим. Да страховато, ить семья… Откель у тебя такой шрамина на руке?

— Медведь ранил, плохо стрелила. Зажило, как на собаке. Намедни чуть медведица не порешила. Шла, да оступилась в берлогу. Она хвать меня за голенище унта. Обернулась, рядом пастбище. Добыла.

— Бедова ты баба, задавят тебя звери.

— Не задавят, ежли буду с тобой… Станешь жить со мной аль тайком будем любиться?

— Погоди, не толкай в шею.

— Праведник ты, Андрей. Из двух половинок твоя душа. В Перми убежал, с моря убежал, но сейчас-то ты от меня не убежишь. Боишься душу запоганить? А разве не поганишь ты ее, когда с нелюбой живешь?

— Хватит, больно ты говорлива стала! — оборвал Андрей.

— Станешь говорливой, ежли каждую ночь в нудьге и раздумье. Лежишь у костра и звезды считаешь. Такое зло возьмет на свою одинокость, что хоть вой волчицей. Ден десяток назад я ить чуть не убила Ларьку. Шел он гривкой, а я понизу. Выделила его в лопатки, но рука не смогла спустить курок.

— Зачем же убивать? Ты его не любила, он тебя тоже…

— Ить ты не любишь, и тебя не любят, а ить живете…

— Потому и живем, что семя свое надо растить.

— То так. Нас же с Ларькой ничто не держало.

Тихо подвывал ветер в пазах, гудела печурка, потрескивали за стенами деревья от мороза, о чем-то печалились звезды. От Софкиных волос пахло тайгой, свежими травами. Андрей зарывался в них лицом, пересыпал в руках.

— Так вот и промаялись большую половину жизни вдали друг от друга. А живем однова. Может, хватит маяться-то? А?

— Душа к тому тянется, душа того хочет, а разум противится. Да, душа. Никто ту душу не видел, а ить болит она. Ефим всю жизнь маялся, да так и не познал души своей, счастья не изведал. Греешь ты меня, Софка, но ведь никто не захочет понять, что не в грех впали мы, а всего лишь заново обрели друг друга. Эко жить сложно и тяжко. Бесчестными назовут.

— Бесчестье — это когда без любви, когда во блуде. Ить все видела я, как ты бился подранком и не знал, к какому берегу пристать. А теперь не нудись. Не грех это.

— А ты томилась по мне?

— Мало томилась, так на луну выла. Даже хотелось ее достать и разгрызть, как ледяшку… Так тяжко было.

Звезды, звезды, даль неоглядная. Луна-бродяжка, и смотрят на тебя люди, души свои раскрывают. А ты молчишь, ничем им помочь не можешь… Уснул ветер за стенами зимовья. От лунного света сойки стали еще строже, емче, тоже, насупленные, молчат…

24

И вольно в тайге, и опасно в тайге. Но тайга кормит, тайга одевает. Без тайги поселенцы давно бы захирели. Всем понятно, что одной землей здесь не прокормишься: мало того, что каждый клочок земли надо отвоевывать у тайги, так еще частые наводнения губят пашни. Поэтому-то и уходят на промысел все, кто может держать ружье, ходить по крутым сопкам.

Вот и Марфа с Митяем тоже в тайге. Давно они стали знатными охотниками. Бьют тигров, медведей, рысей, барсов. Стрелять умеют. У них также есть свое охотничье угодье, где построены зимовье, ловушки, расставлены капканы…

И случился в их жизни страшный день. Все вышло враз, вдруг. Митяй и Марфа шли по следу тигра. Тигр был старый, не подпускал на выстрел, уводил их к Сихотэ-Алиньскому перевалу. Иногда делал петли, чтобы зайти в затылок охотникам, но собачонка Мушка своим заливистым лаем выдавала замыслы зверя. Уходил, так и не сделав смертельного прыжка. Митяй шел впереди. Марфа уже дважды просила бросить след и возвращаться в зимовье, но Митяй не соглашался, отвечал:

— Вона за той сопочкой мы его хлопнем. Видит бог — хлопнем.

Вдруг он запнулся и ухнул головой в медвежью берлогу. Разбудил старого космача. Вскочил, а тут слетели с носа очки. Упал на четвереньки и начал шарить по снегу руками. Взревел медведь и навалился на Митяя. Марфа не успела выстрелить. Рев и истошный крик человека смешались. Зверь хватил Митяя страшными клычинами за тонкую шею. Митяй сунулся в снег и замер. Марфа взмахнула ружьем, как дубиной, и раскроила череп зверя надвое. Он тоже сунулся в снег. Выхватила Митяя из снега…

Марфа несла Митяя, прижав к груди, как ребенка. Дышала ему в лицо жарким паром, будто хотела отогреть остывающее тело. Но Митяй становился все холоднее и холоднее. Марфа спешила к людям, чтобы в диком плаче излить свое горе…

Сколько шла Марфа по тайге, не помнит, но, когда вышла на санную дорогу, в небе уже дрожали звезды.

К утру пришла в деревню. Положила тело на крыльцо. Сбежались люди. Тихо сказала:

— Вот и нет нашего Митяя… Не раз он хотел уйти от меня! Ушел. Ушел… Хороните его, люди! У меня силов нет.

Пока соборовали Митяя, затем читали псалтырь, Марфа все это время в тупом оцепенении сидела в стороне и о чем-то думала. У гроба дети, внуки. Всяк живет сам по себе, только вот беда собрала их. Прервала Пятышина, который читал псалтырь, спросила: