Мари проводила гостя до лестницы, а потом, вернувшись, спросила дядю и тетю — понравился ли.

Дядя душой кривить не умел и потому промолчал. А тетя сказала, отведя глаза:

—  Только бы тебе было хорошо!

В тот день мне впервые разрешили побыть немного с Петей и Наташей. И даже Пушка разрешили взять с собой. На радостях собачка показала все, что умела, чему научилась у меня. Мы дурачились, шалили, я передразнивал Леонтия Фомича, и тут же мы стали строить самые фантастические планы: как дадим представление и об этом по всему городу разнесется весть, и тогда-то нам для следующих представлений передадут пустующую постройку на базарной площади.

—  Скорее бы совсем поправиться! — воскликнул Петя.

И вот болезнь осталась позади. И мы опять назначили день представления. И выпустили к этому дню пестро расписанные от руки афиши. И зрители, собравшись дружно, расположились вокруг площадки под дубом. Все собрались, на кого мы рассчитывали. Только дядя Коля не захотел спуститься из своей мезонинной комнаты. «Мне и с балкона все видно!» — крикнул он. Возле Мари сидел приглашенный ею Леонтий Фомич. По другую сторону — Илья Захарович: полосатая грудь, расстегнутая тужурка. Он ревниво поглядывал на Мари.

Первым номером в программе стояла высшая школа верховой езды. Лошади и в помине не было, но я ничуть не смущался этим. Не знаю, как объяснить, но во мне превосходно уживались конь и наездник. Корпус мой, точно я и в самом деле находился в седле, пружинно подскакивал при переменах курса, руки чутко управляли невидимыми поводьями, и в то же время я упоенно ощущал себя норовистым конем, чистокровным красавцем со звонкими копытами и развевающейся гривой.

Гарцуя по кругу, я ждал, что вот-вот разразятся аплодисменты. Но вдруг вместо них получил щелчок по лбу. Да еще какой: слезы брызнули из глаз. Собрав всю выдержку, я попытался сделать вид, что ничего не случилось. И тут же был поражен вторым щелчком... Это зло шутил дядя Коля. Он срывал с дуба желуди и, пользуясь своей удобной позицией, с большой прицельностью кидался ими.

Кое-как завершив верховую езду, я уступил арену Пете: в афишах он назван был всемирно известным жонглером Эрнестино. Изящно выбежав и поклонившись, Петя стал перекидывать мячики. Желудевый обстрел возобновился без промедления. «Ой, больно!» — воскликнул Петя и, побросав мячи, спрятался скорее за дубовый ствол. Наташа вовсе отказалась выходить...

Заметив наше замешательство, тетя решила прийти на помощь.

—   Перестаньте, Николай! — сказала она. — Не надо лишать детей удовольствия!

—   Удовольствия? — перевесился дядя Коля через перильца балкона. — Ах, скажите пожалуйста, какие нежности! Пора бы знать, что в наши дни ни о каких удовольствиях речи быть не может!

Тут вмешался Илья Захарович: я и прежде замечал, что он недолюбливает дядю Колю.

—  Это в каком же смысле? — спросил сурово Илья Захарович.

Дядя Коля вместо ответа предпочел исчезнуть за балконной дверью.

Зато дядя Вася по доброте душевной попытался ободрить нас.

—  Браво-бис! Браво-бис! — громко захлопал он в ладоши.— Продолжайте, ребятки! У вас превосходно получается! Совсем как в настоящем цирке!

Я решил было спасти положение, выйдя со своим чудо-дрессированным Пушком. Не тут-то было. До сих пор самым смирным образом дожидавшаяся своей очереди собачка вдруг заметила на заборе злейшего врага — соседскую кошку. Все было тотчас позабыто. Кошачий визг, пронзительный лай, погоня... Пушок исчез, и мне не осталось ничего другого, как с прискорбием объявить о конце представления.

По-разному расходились зрители. Одни — сочувствуя нам, другие равнодушно. Что же касается Леонтия Фомича, он потирал ладони с довольным видом:

—  Серьезный дядюшка у вас, Маруся. Ишь, как он желудочками! Прошу познакомить при случае.

Так полнейшей неудачей и закончилось наше представление. А тут еще зарядили дожди — нескончаемые, с утра до ночи и ночи напролет. Мокрым, невзрачным все сделалось вокруг.

Как и прежде, наведываясь к няне Федоровне, я заставал ее за приготовлением кофе. Няня была большой любительницей этого напитка. Однако настоящего кофе давным-давно в помине не было, и приходилось довольствоваться желудевым. Набрав в подол желудей, няня калила их на сковороде, дробила в медной ступке и наконец, молола в ручной скрипучей мельнице.

Шум дождя, скрежет мельницы. А в дверях Мари — тонкая, натянутой стрункой.

—   Что же молчишь? — спрашивала няня. — Скоро ли под венец?

—   Не меня об этом спрашивать. Леонтий Фомич считает.

—   Сказала бы, кто он, твой Леонтий... Ладно уж! И без того тебе, вижу, горько!

Так и закончилось лето среди затяжных дождей.

Подошла годовщина Октябрьской революции. Еще за добрую неделю до праздника стало известно, что состоится общегородская демонстрация, что пройдет она по многим улицам города, в том числе и по нашей, и что по ходу демонстрации показаны будут революционные сцены. Какие сцены, кто будет участвовать в них, никто не знал. И все же в канун праздника мне стало кое-что известно.

Я и в этот день пристроился к няне Федоровне: мне нравилось, что у нее тепло, комната нагревалась от кухонной плиты. Вдруг просунулась в дверь голова Ильи Захаровича:

—   Позови, няня, Марусю. Дело срочное.

—   У всех у вас к ней дела, — отозвалась Федоровна. — Зови-позови... А девушке одно расстройство!

—   Да нет, тут дело особенное. Позови.

Когда же Мари пришла, Илья Захарович протянул ей сверток:

—   Держи. Примерь.

—   Что это?

—   Говорю, примерь!

Взяв нерешительно сверток, Мари ушла. Когда же вскоре вернулась... Не удержавшись, я завопил от восторга. Никогда я еще не видел такой красоты. Парчовый, богато расшитый сарафан облегал тонкую фигуру девушки. Головной убор переливался жемчужными нитками. Туфли — и те осыпаны были бисером.

—   Все равно как княжна! — восхитилась няня.

—   Княжна и есть, — подтвердил Илья Захарович.

Он стал объяснять Марусе, что от нее требуется, и тут-то выяснилось, что одна из тех революционных сцен, какие будут показаны во время демонстрации, посвящается вольному атаману Степану Тимофеевичу Разину. И что сцена эта задумана в полном соответствии с народной песней: ладья, Степан Разин, с ним рядом княжна...

—   А кто же Разиным? — спросила,  потупясь, Мари.

—   Неужели не догадываешься? — широко улыбнулся Илья Захарович.

Тут же он условился с Мари, что пакет с сарафаном и прочим убранством он до завтра оставит у нее.

—  А к десяти утра приходи в горсовет. Оттуда двинется демонстрация. Договорились?

В коридоре с Мари, как назло, столкнулся дядя Коля:

—   Что за маскарад?

—   Не маскарад, а пролетарский праздник! — отрезал Илья Захарович. И еще раз напомнил Мари: — К десяти буду ждать. Не опаздывай!

Седьмого ноября погода выдалась сухая, безветренная. С утра на небе еще держались тучи, но затем рассеялись, и солнце, выглянув, осветило принаряженную улицу: флаги над подъездами, всюду оживление, многолюдство.

Не было половины десятого, когда Мари со свертком в руках вышла из дому. На крыльце остановилась и зажмурилась: солнце брызнуло ей в глаза.

—   Иди же, иди, — подтолкнула няня Федоровна. — Чай, Илюша ждет не дождется!

Однако стоило Мари сделать несколько шагов вперед, как, откуда ни возьмись, дорогу ей преградил Леонтий Фомич.

—   Куда собрались?

—   Я тороплюсь.

—   Извольте ответить: куда?

—   Пустите!

Я стоял возле Мари и за спиной Леонтия Фомича заметил зло ухмыляющегося дядю Колю. Не иначе как он предупредил.

—   Пустите меня, — растерянно повторила Мари.

—   И не подумаю, — прошипел Леонтий Фомич.— Сейчас же назад!

Мари поглядела по сторонам, словно ища защиты. Потом, наклонив низко голову, отступила, вернулась в дом.

—   Как же будет теперь? — спросил я испуганно няню.

—   А так, видать, и будет... Добился своего Леонтий!