—  Утро доброе! — любезно здоровается со мной пан Баста. — Я замечаю: вам нравится приходить в цирк с утра!

Мы не первый день знакомы. Я не раз присутствовал на репетициях пана Басты. Репетициях трудных и напряженных, потому что дрессировщик объезжал недавно полученных лошадей, и они, еще не освоясь с манежем, дрожали каждым мускулом, пугливо шарахались из стороны в сторону.

Пан Баста ни на миг не терял спокойствия. И терпения. И того ободряюще-ласкового тона, что в конечном счете покоряет лошадь. На барьере перед собой он всегда держал пакет кускового сахара. Сахаром поощрял малейший успех лошади. И гладил ее по взмокшему до блеска крупу.

Затем, передав лошадь конюхам, возвращался к барьеру, опускал руки в ведро с водой, смывая лошадиный пот, и говорил мне доверительно:

—  Немного нервная лошадь. Но это ничего. Уже начинает понимать. До войны я работал с элефантами (он говорил именно так: не слоны, а элефанты). Умнейшие животные, но нет у них грации. Настоящая грация только у коня!

Сегодня я впервые увидел пана Басту при полном параде. Ему предстоял отъезд, он больше не репетировал и потому с утра пришел в выходном костюме: статный, высокий, седые волосы, тщательно зачесанные назад, кисти рук в крахмальных манжетах с золотыми запонками. Непривычно было видеть эти руки без шамберьера.

—  Почему же вам нравится приходить в цирк рано утром? — снова справляется пан Баста. — Или это у вас такая бессонница?   

Я улыбаюсь и качаю головой:

—  Бессонница? Пока не страдаю. Но мне действительно утренний цирк особенно по душе. Я люблю слушать, как он переплетает свои звуки с шумом окружающего города. Город ведь тоже имеет свою музыку. Не так ли, пан Баста?

Точно желая проверить справедливость моих слов, дрессировщик оборачивается к брезентовой стене шапито. Он прислушивается, и лицо его отражает чуткое внимание.           

—  Да! Это так! — соглашается он затем. — Я много ездил. Видел много стран, много цирков. Я поляк, варшавянин. Но я родился во Львове. Экспедитор принесет мой паспорт, и я покажу вам запись: место рождения — Советский Союз! Я согласен с вами. Каждый город имеет собственную Музыку. Как звучит Ленинград? Я не музыкант, но так считаю: это очень спокойная и очень уверенная музыка!

Теперь мы вслушиваемся оба. Дирижер еще не подал знак продолжать репетицию, музыканты безмолвствуют, и ничто не мешает слушать. Цирк-шапито расположен вблизи Московского проспекта. Здесь много крупных предприятий, и проспект неумолчен, нет такого часа, когда бы замирало его движение.

—  Очень уверенная музыка! — повторяет пан Баста. И добавляет: — Скоро увижу Варшаву! Вислу увижу! Я не первый раз в Советском Союзе. Имею здесь хороший прием. Но Варшава. У нее тоже своя музыка!

Теперь бы нам поговорить о Варшаве: пан Баста по праву гордится своей столицей, и старой и новой ее красотой. Поговорить бы о Варшаве, но в зале в этот момент появляется инспектор манежа.

—  Через десять минут начнется лекция о международном положении, — сообщает он присутствующим.— Прошу не расходиться. Исключительно интересная лекция!

Город, окружая шапито, шумит все с той же размеренной гулкостью. Когда же, отодвинув брезентовый полог, лектор входит в зал, городские звуки на миг укрупняются, обретают объемность.

—  Сюда, пожалуйста! Ждем вас! — спешит инспектор навстречу.

Полог опущен, и городские шумы снова приглушены. Опустив свой портфель на столик, поставленный у барьера, лектор несколько обеспокоенно оглядывается по сторонам: видимо, ему еще не приходилось выступать в подобной обстановке.

—  Если не возражаете, минуточку обождем. Должны еще подойти, — говорит инспектор. И добавляет, заметив пана Басту: — Что касается вас. Разумеется, как вам угодно.

Дрессировщик смотрит на меня, и в глазах его я вижу лукавые искры.

—  Очень дельный инспектор. Но почему он считает, что я не интересуюсь международным положением? Потому что поляк? Потому что завтра возвращаюсь в Варшаву?

И он не без торжественности пересаживается в первый ряд — прямо против лектора. И вскоре весь сектор заполняется артистами. И среди них тоненькая мамаша с косичками девочки — как видно, только что покормила младенца. Рядом папаша, он слегка покачивает коляску. Тут же со своими партнерами смуглый человек — руководитель группы джигитов. И дирижер с засученными рукавами. И музыканты. И только что подоспевший экспедитор: не теряя времени, он прямо на барьере раскладывает проездные билеты и багажные квитанции.

Все в сборе. Инспектор предоставляет слово лектору, и тот, откашлявшись, говорит:

—  Товарищи! Нынешнее международное положение знаменуется дальнейшим усилением лагеря мира и демократии.

Я и теперь, и сегодня люблю приходить в утреннее шапито. Наблюдать, как оно начинает свой рабочий день. Вместе с младенцем в коляске смотреть на брезентовый небосвод. И слушать, прислушиваться.

Как хорошо, как спокойно и уверенно шумит вокруг город. Конечно, вы правы, пан Баста! Город шумит именно так!

НАКАНУНЕ ОТЪЕЗДА

С того осеннего дня, когда в Ленинградском цирке состоялось мое знакомство с Кио, прошло месяцев восемь. И вот еще одна встреча: на этот раз в Москве, в Союзгосцирке, или, как сами артисты называют, в главке.

Кио отправлялся в зарубежную гастрольную поездку. Событие, казалось бы, ничем не примечательное. «Главк у нас все равно, что большой вокзал, — как-то сказал мне один из артистов. — Одни прибывают, другие выезжают. Движение беспрерывное!» Однако в данном случае уезжал не кто-нибудь, а Эмиль Теодорович Кио. И уж он-то не мог упустить возможность со всей цирковой живописностью обставить свой отъезд.

Нередко мне приходилось слышать, что, при всех своих артистических достоинствах, Кио страдает одним изъяном: непомерной склонностью к рекламе. Отсюда и обилие плакатов, и всяческие анонсные листовки, и даже спичечные коробки с изображением артиста. Правильно. Кио не уставал рекламировать свой аттракцион.

Но мне черта эта нравилась. Нравилась безудержность темперамента. Уж если репетировать, то всю ночь, до утра, до того предела, когда, вконец обессиленные, ассистенты станут с ног валиться. Если выступать, то в таком сумасшедшем темпе, с таким обилием иллюзионных чудес, что у зрителя кругом идет голова. Так и с рекламой: пускай выплескивается навстречу зрителю, заинтриговывает, завораживает, пьянит.

Кио отправлялся в зарубежную поездку. Отъезд был назначен на завтра, а сегодня — ни раньше, ни позже как в середине дня, когда особенно многолюдно, — Эмиль Теодорович пришел попрощаться, пожать прощально руки. Пришел не один, со всеми ассистентами, лилипутами, закулисными помощниками. И тотчас в стенах главка, в иное время ничем не отличавшихся от любого другого советского учреждения, сделалось как-то необычно.

Переходя из отдела в отдел, из кабинета в кабинет, Кио еще с порога кидал пронзительно-острый взгляд. Он точно спрашивал: «Так чем же прикажете вас изумить? Хотите, сделаю знак — и под потолком закружит голубиная стая? Хотите, в единый миг всех поменяю местами, а желающих превращу. Скажите только! Нет для меня невозможного!»

И ведь вот что любопытно. При всей своей поднаторелости, насквозь привыкшие ко всему цирковому, работники Союзгосцирка не могли не поддаться артистическому обаянию Кио. Всегда, при любых обстоятельствах, нес он с собой яркое ощущение манежа.

Так продолжалось почти до вечера. Только теперь, отпустив, наконец, свою «свиту», Эмиль Теодорович направился к управляющему главком, видимо, чтобы окончательно попрощаться. Управляющего, однако, на месте не оказалось, и тогда, решив использовать паузу для передышки, Кио опустился в кресло бок о бок с секретаршей, хозяйствовавшей в приемной.

В это же время заглянул в приемную и я. Мне также требовалось повидаться с управляющим перед поездкой в некоторые из периферийных цирков.