—   Ах, скажи пожалуйста, какой храбрый! Разве ты не соглашался со мной, не поддакивал мне?

—   Полно, полно, отцы! — разнял их Савич. — Чего уж теперь препираться?!

Мы вернулись в город в тот поздний час, когда на площадях уже отшумело веселье. И все же оно еще не было исчерпано: доносилась медь оркестров, небо озарялось разноцветными ракетами, и толпы, запрудив улицы, провозглашали: «Гагарину ура! Ура! Ура!»

Долго пришлось нам добираться до цирка через это многолюдье. Когда же, наконец, добрались, на одном из автобусов увидели размашистую надпись: «Дальше даешь! Выше даешь!»

—  Очень правильная надпись, — оценил Юсупов.—

Жаль, что темно. Сфотографировать бы на память.

В самом деле, был уже полуночный час. Еще одна ракета, круто прорезав темное небо, рассыпалась каскадами искр. Мгновением позже уличный динамик донес перезвон кремлевских курантов.

ПОД БРЕЗЕНТОВЫМ НЕБОМ

Что такое шапито, сегодня известно каждому. А ведь было время, когда этот легкий цирковой шатер был в новинку, вызывал и любопытство и изумление. Например, в Париже в середине прошлого века — тогда на Елисейских полях впервые появился разборный летний цирк. Известно, что и в Москве, в Нескучном саду, в давние времена сооружалось нечто схожее. Это, так сказать, история официальная. Что касается меня, я познакомился с шапито в тридцатом году.

В том году, впервые в Советском Союзе, на территории Таврического сада в Ленинграде был собран цирк системы шапито, о чем сообщалось во множестве расклеенных, разбросанных и розданных листовок. «Все должны посетить! — требовали листовки. — Шапито — здание новейшей и оригинальной конструкции! Шапито — целиком из брезента! В шапито масса воздуха, море света! Шапито устанавливается всего за 24 часа! Шапито вмещает три с половиной тысячи зрителей! Все в шапито!»

Помню, как в дни, предшествовавшие открытию (оно состоялось 31 мая), я нарочно захаживал в Таврический сад. Интересно было наблюдать, как огромные рулоны брезента и штабеля пронумерованных досок постепенно преображаются в единое целое. Между прочим, ушло на это значительно больше времени, чем сутки: видимо, сказывалось отсутствие опыта и сноровки.

Помню, как старые цирковые артисты, заглядывая под тенистый навес шатра, скептически поводили носом. Отрицать, конечно, нельзя: удобно, практично. Но разве сравнишь с настоящим цирком? Специфического конюшенного воздуха нет и в помине. А без этого воздуха цирк — не цирк!

Помню и день открытия. Для шапито отвели место бок о бок с обширной садовой площадью, тесно заставленной воздушными тирами, силомерами, качелями, кривыми зеркалами и прочими народными увеселениями. Обычно к вечеру площадь становилась многолюдной, шумной. На этот раз, однако, она пустовала. Никто не задерживался. Все спешили в шапито.

С тех пор прошло четыре с лишним десятилетия. Цирк-шапито давно уже не вызывает удивления, многие поколения зрителей с малолетства успели к нему привыкнуть, и двугорбый, двухмачтовый шатер привычно вписывается в любой городской пейзаж. Все это так. И все же, приходя в шапито, особенно в утренние часы, я не устаю подмечать черты особенные и своеобразные.

Вот и сегодня пришел пораньше. Освещенный немногими лампами, окруженный пустынным амфитеатром, манеж показался мне в первый момент не только блеклым, но и как бы уменьшившимся в своей окружности. Тихонько войдя, я сел невдалеке от форганга.

Шла репетиция. Воздушная гимнастка висела на трапеции, кто-то ее страховал, то натягивая, то отпуская лонжу, и я не сразу заметил, что в двух шагах от меня находится еще один соучастник циркового утра — младенец, лежавший в коляске.

Очень спокойно лежал младенец. Лежал и таращил глазенки в брезентовое небо, ходившее над ним то частой зыбью, то крупными волнами, — утро выдалось с ветерком, и опорные мачты иногда поскрипывали. Младенец смотрел в это небо и чувствовал себя под ним вполне надежно: зеленоватое небо, крупными стежками простроченное по швам.

—  Мама! — крикнул молодой человек, державший лонжу. — Не пора ли сына кормить?

А мама — тоненькая, черное тренировочное трико, волосы в две косички, перехваченные светлыми ленточками, — негодующе ответила сверху:

—  С ума сошел! Час назад кормила!

Тут же она перешла в убыстренный кач, и лонжа, чутко отзываясь на ее движения, снова начала то ослабляться, то натягиваться.

Наклонясь к младенцу, я причмокнул губами. Ни малейшего внимания. Даже глаз не перевел.

—   Спокойный сынок у вас, — сказал я молодому человеку.

—   А как же. Третий город уже посещает в жизни, — ответил он рассудительно. И снова крикнул, посмотрев под купол: — Свободней, мама, держись! Слишком группируешься!

В эти дни цирк готовился переменить программу. Самое суматошное время, и не только для экспедитора, по горло занятого и отправкой артистов и размещением вновь прибывших. Каждому в эти дни хватает дела. Администратору — развернуть рекламу. Униформистам — приноровиться к новой аппаратуре. Музыкантам — разучить ноты новых номеров.

Оркестровая репетиция в этот день была назначена с утра, и вскоре музыканты потянулись через зал. Каждый из них, проходя мимо младенца, считал своим долгом поприветствовать его: причмокнуть, как я, или подмигнуть, или пальцем прищелкнуть. Мать продолжала раскачиваться, переходя в обрывы на подколенки или носки. И отец продолжал страховать. А в оркестровой раковине, заполненной музыкантами, стало шумно и тесно. Дирижер, засучив рукава, раздавал музыкантам ноты. Разноголосо настраивались инструменты. Валторна, скрипка, барабан — каждому инструменту не терпелось напомнить о себе. И тут дирижер заметил внизу, у манежа, смуглого человека с орлиным профилем.

—   С вас и начнем! — наклонился дирижер к манежу. И постучал по пюпитру: — Внимание! Номер джигитов! Приготовились! И.

Грянул вступительный марш, но мгновением позже оборвался.

—   Не то, не то! — вскричал дирижер, снова стуча по пюпитру палочкой. — Разве это крещендо? Попрошу еще разок! И.

Это был марш-галоп, огневой и стремительный. Марш, перед которым, казалось, ничто устоять не может. Марш, буквально все включающий, вовлекающий в стремительное свое движение. Даже барьер, хотя он и крепко вкопан вокруг манежа. Еще секунда — закружится и барьер. А дирижер опять недоволен. Опять стучит неумолимой палочкой. И тогда снизу отзывается человек с орлиным профилем:

—  Не огорчайтесь, маэстро! В Казани сначала еще хуже получалось! Самое главное, обратите внимание на переход. Я первым выезжаю на манеж. Делаю круг: первый, второй. Ставлю лошадь передними ногами на барьер. Вот тут-то мне и нужен переход. Все тот же марш, но чуть мягче, чуть приглушеннее. Понимаете? Там-тара-там, там-та-там! Следите за мной! Я сейчас покажу!

Завтра премьера новой программы. Номер джигитов в ней на центральном месте, и смуглый человек — руководитель номера — первым появится на манеже: белоснежный конь, белоснежная папаха, черная бурка, алый башлык. Это завтра. А сегодня артист в обыденном пиджачном костюме. Но, ничуть не помышляя о том, что поведение его может вызвать улыбку, он выбегает на манеж, сам себе подпевая, вскачь обегает манеж и раз, и второй. И теперь, следя за его движениями, дирижер увереннее направляет оркестр, а снизу все еще доносится: «Там-тара-там! Там-та-там!»

—  Очень хорошо, маэстро! Теперь получилось правильно! Если не трудно, попрошу повторить еще раз, с начала!

На этот раз не только манеж — все шапито кажется вовлеченным в безудержную джигитовку. Музыка гремит сумасшедше, и только младенец продолжает сохранять идиллическое спокойствие. Музыка определенно пришлась ему по вкусу: закрыл глазенки и сладко уснул.

Дирижер объявляет перекур. Юная мамаша, спустившись по канату и набросив на плечи халат, вынимает из коляски конвертик: «Никак, уснул, сынуля? Ах, какой же ты соня!» Она уносит конвертик за кулисы. Папаша, привязав лонжу к боковой стойке, направляется туда же: в одной руке раскрытая газета, другой — толкает перед собой коляску. Но я и теперь не остаюсь в одиночестве. В зал входит пан Баста. Петр Баста — конный дрессировщик из Варшавы, участник только что закончившейся международной программы.