А как же Павел Алексеевич? Сохранил ли он свою прежнюю интимную мягкость? В этот вечер он был другим: остро комедийным, каждой своей интермедией разящим и разоблачающим звериный оскал фашизма.

После конца представления мы долго беседовали с Евгением Павловичем, вновь и вновь обходя дорожки затихшего сада.

—  Понимаете, к чему я стремлюсь? — говорил Гершуни (на этот раз, не в пример Большим Теребоням, я увидел его собранным и подтянутым, освоившим строевую выправку). — Да, наш цирк передвижной, масштаб его более чем скромен. Да, нашему цирку приходится выступать в самых трудных фронтовых условиях. И все-таки он должен сохранять все черты, все краски полноценного цирка! Скажете, невыполнимая задача? Но вы же могли убедиться, как нас принимают! Какие бы испытания ни выпали на долю советского человека — он живет, он борется, побеждает и ни от чего не намерен отказываться. Не откажется и от искусства!

Вернувшись после войны в Ленинград, я узнал, что Евгений Павлович назначен художественным руководителем госэстрады. Зашел проведать. Гершуни увидел меня и пригласил в кабинет:

—  Входите, входите. Сейчас я кончу разговор.

Разговор был нелегким — с балетной парой, некогда весьма известной, но уже шагнувшей в критический возраст.

—  Я бы на вашем месте не стал претендовать на сольный концерт, — убеждал Гершуни. — Концерт такой связан с большим напряжением, большой затратой сил.

—  Ну и что же?— упрямились артисты. — Столько лет выступаем, такую прессу имели.  Затирать себя не позволим! У нас есть зубы!

Гершуни помолчал. Снял очки. Потер переносицу. Снова водрузил очки. И наконец, пояснил со вздохом:

—  Вы же артисты балета. При чем тут зубы? Ноги вам нужны! Ноги!

И опять начались наши встречи. И каждая из них каким-нибудь новым штрихом дополняла облик человека, безмерно преданного искусству.

Однажды клуб школьников-старшеклассников попросил Евгения Павловича организовать экскурсию в цирк. Все показал Гершуни: музей, манеж, закулисные помещения, конюшню, снова манеж, на этот раз заполненный репетирующими артистами.

—   Ну, так как же, ребята, нравится вам здесь?

—   Очень! Очень!

—   А ты почему молчишь? — обратился к одной из девочек Гершуни — она не отозвалась. — Тебе разве не понравилось?

—   Нет. Я думала, тут праздник всегда. Оказывается, и тут работают. Работают, как везде!

—   Правильно. Ты разглядела главное, — улыбнулся Гершуни. — Если так, экскурсия наша удалась!

Он любил беседовать с ребятами, и они зачарованно слушали удивительные рассказы. Например, о том, как побывал он в гостях у Владимира Леонидовича Дурова.

—  Давно это было, в конце двадцатых годов. Прихожу, а Владимир Леонидович завтракает. И меня к столу приглашает. Сел, и вижу: белые мыши по скатерти бегают, из масленки лакомятся. «Вы не беспокойтесь! — воскликнул Дуров, заметив мое смущение. — Мышки народ привередливый. Если от масла не отказываются, значит, оно вполне свежее. Угощайтесь!»

Или рассказ о том, как входил  в клетку  ко  львам.

—  Разумеется, особого желания я не испытывал. Но не терплю бахвальства. Укротитель, этакий спесивый иностранец, хвалился, будто его львы никого постороннего к себе не подпускают. Пришлось войти. Вполне корректно встретили.

Этому можно было поверить. В одном из клубов я был свидетелем того, как Евгений Павлович, представляя  зрителям  укротителя  Вальтера   Запашного   и  его тигра Тайфуна, запросто, точно большую кошку, погладил тигра по голове. Тайфун взрычал, скребанул когтями, но от ласки не отказался.

Где же еще мы встречались?

На тех учебных семинарах, что раз в году проводила ленинградская группа «Цирка на сцене». Каждое занятие семинара посвящалось просмотру и разбору номеров определенного жанра: сегодня жонглеры, завтра — иллюзионисты.  Каждый раз, заключая такое занятие, Гершуни поражал осведомленностью в самых тонких особенностях жанра. А ведь когда-то, заканчивая Петроградский университет, и не помышлял о цирке. Жизнь иногда оборачивается нежданным.

Еще мы встречались на производственных совещаниях в цирке. Здесь также редкий разбор программы обходился без участия Евгения Павловича.

Любопытная деталь. Каждый раз он напоминал об одном и том же — о технической оснастке манежа.

—  Стыд и срам! До сих пор на манеже допотопные опилки. Когда же, наконец, мы заменим их кокосовым или каучуковым покрытием? Или ковер. Неужели униформистам и дальше вывозить ковер не на автокаре, а на потогонной тачке? Так и с метлой. Созданы мощные пылесосы, а мы со стародавней метлой до сих пор не можем расстаться!

Иногда, слушая Евгения Павловича, я заинтересованно ждал: не забудет ли, не упустит ли. Нет, не забывал. И, загибая палец за пальцем, неумолимо напоминал в конце речи: покрытие манежа, автокар, пылесос.

Таким я знал и запомнил Евгения Павловича Гершуни — заслуженного артиста республики, режиссера, критика, литератора, лектора, педагога. Человека, умевшего быть дипломатичным в случае необходимости, но лишь до определенной черты.

Лишний раз я убедился в этом тогда, когда музей цирка праздновал переезд в новое помещение.

Пожелав музею всяческих благ и в сборе новых материалов, и в углублении исследовательской работы, Гершуни тут же высказал удивление: как же так, висят портреты видных деятелей советского цирка, но отсутствует портрет того, кто был и организатором и первым хранителем музея.

—  Я имею в виду Василия Яковлевича Андреева!    

Некоторое время спустя, говоря по телефону с Евгением Павловичем, я спросил его, давно ли он был в музее.

— Нет, не был пока, — ответил Евгений Павлович. Помолчал и добавил: — Не был и не пойду. Пока не восстановят справедливость!

Здесь, в этом ответе, также сказался характер — прямой и твердый там, где компромисс немыслим.

ВО СНЕ И НАЯВУ

Вот еще одна история, случившаяся со мной в те же годы. История загадочная, и, вероятно, такой она для меня и останется: слишком много воды утекло с тех нор.

Ранней весной ленинградские улицы запестрели анонсами, содержавшими всего две фразы: «Едет Орнальдо! Скоро Орнальдо!» Что за артист, в каком работает жанре — даже в самом цирке далеко не каждый мог ответить. До поры не раскрывала своих карт и дирекция. Зато после первого же выступления по городу молниеносно разнеслось: «Поразительно! Ошеломляюще! Феноменально!»

Повторяю, это было весной, то есть в пору, когда администраторам — равно и театральным и цирковым — приходится ломать голову, чтобы привлечь зрителей, обеспечить кассу. С приездом Орнальдо для Ленинградского цирка проблема эта начисто отпала.

Что же привлекало непрерывный поток зрителей?

В те годы цирковая программа делилась не на два, как теперь, а на три отделения. Третье, последнее, отводилось для самого крупного и постановочного номера — для аттракциона. Приготовления к нему, как правило, отличались такой внушительностью, что бывалые зрители вообще предпочитали не покидать зал в антракте. Еще бы! Где ты увидишь такое! Сперва униформисты выносили на манеж составные части замысловатой конструкции (в особой моде были тогда так называемые «механические» аттракционы, основанные на точном расчете). Затем появлялся сам артист: проверить надежность сборки, дать последние указания. В этом было немало игры, драматического нагнетания, но зритель всему простодушно верил.

Перед выходом Орнальдо ничего подобного не происходило. Единственно, что делали униформисты на манеже,— расставляли полукругом дюжину шезлонгов. Лишь затем, после третьего звонка, после традиционного оркестрового вступления, звучал неизменно торжественный голос Герцога:

—   Орнальдо! Показательный сеанс гипноза!

Высокий, худощавый,  артист стремительно выходил на манеж. Остановившись на середине, замирал в неподвижности. Одновременно появлялась ассистентка. 0братясь к залу, она объясняла, что каждый из присутствующих имеет возможность испытать на себе силу гипнотического воздействия. Для этого требуется одно: написать записку и проколоть ее к груди. Униформисты тут же разносили по рядам партера карандаши, бумагу, булавки.