—  Дал согласие сниматься в кинокартине. Циркового содержания картина. Переговоры идут: предполагаются съемки в цирке, при участии львов.

Вскоре переговоры были успешно завершены, и ленинградская фабрика «Совкино» начала готовиться к съемкам: условлено было, что они будут происходить после конца представлений, в ночное время.

Мало кто помнит сегодня фильм «Смертный номер». Забегая вперед, скажу, что, выпущенный на экраны осенью двадцать девятого года, фильм встретил единодушное осуждение. Особенно негодовала критика по поводу того, что в угоду банальной и пошлейшей мелодраме авторы фильма в его окончательном варианте свели к минимуму роль Певцова, наделившего исполняемый им образ тонкими, психологически верными чертами. Очень скоро «Смертный номер» исчез с экранов. Но здесь, в рассказе этом, я хочу вернуться к работе Певцова, к одному из эпизодов этой работы.

Случилось так, что в эту же пору при Ленинградском Доме работников искусств была организована Ассоциация театрального молодняка, и меня избрали ее секретарем. Свои собрания Ассоциация проводила в тесном содружестве с ведущими артистами и режиссерами города. Однажды к нам пожаловал и Певцов.

Речь шла об основах актерской игры. В ходе беседы попросили высказаться и Иллариона Николаевича. Поднявшись с места, он несколько раз отрывисто глотнул воздух, одолел гримасу, пробежавшую по лицу, и лишь затем смог начать разговор. До того я не знал, что артист подвержен сильному заиканию и лишь на сцене — предельной мобилизацией всей своей творческой натуры — блистательно преодолевает этот дефект.

О чем говорил Певцов? Жаль, я не записал его речь, но помню, что с особой настойчивостью он подчеркивал, как важно для артиста жизненное проникновение в дела и поступки тех персонажей, каких воплощает он на сцене.

На Невский проспект вышли вместе.

—   Илларион Николаевич! — начал я. — В цирке говорят, что вы согласились войти в львиную клетку. Но зачем? Разве нет возможности.

—   Возможность есть, — ответил Певцов. — Но я не хочу воспользоваться ею. Не хочу, потому что.

Оборвав фразу, Илларион Николаевич круто обернулся ко мне:

—  Потому что не хочу изображать. Понимаете? Я должен сам испытать. Чтобы сыграть роль укротителя — я должен пережить те минуты, те мгновения, которые определяют не только его работу, но, возможно, и всю жизнь. Понимаете?  Завтра ночью приходите в цирк!

Назавтра — сразу после конца представления — в цирке начались приготовления к съемке. Электрики тянули провода, устанавливали вокруг манежа прожекторы. Оператор со своими ассистентами выбирал наиболее выигрышные для съемки позиции. Униформисты еще и еще раз проверяли крепления клетки.  Словом, все вокруг находилось в движении, в лихорадочной спешке, и один лишь капитан Альфред Шнейдер с неизменным бесстрастием взирал на эти приготовления.

—  А чего ему беспокоиться, — хмыкнул Герцог. — Куш отхватил немалый. До остального дела нет!

Оказалось, что это не так.

Пройдя за форганг, я увидел Певцова, уже готового к съемке. В строгом фрачном костюме, с белоснежной чалмой на голове — она оттеняла смуглость загримированного лица, — артист и впрямь мог показаться доподлинным укротителем хищников.

В этот момент за кулисами появился Шнейдер в сопровождении режиссера фильма.

—   Давайте посоветуемся, Илларион Николаевич,— сказал режиссер. — Дело в том, что господин Шнейдер несколько обеспокоен тем, что зверям за короткий срок придется вторично выходить в клетку, и притом в неурочное, необычное ночное время. Не исключено, что звери могут быть взвинчены, нервозны. Господин Шнейдер — поскольку вы не обладаете навыками укрощения — предлагает ограничиться.

—   Это исключено! — отозвался Певцов. — Я категорически настаиваю, чтобы все было точно так же.

Закончить фразу не смог: судорога, пробежав по лицу, затормозила речь.

Режиссер, оборотясь к Шнейдеру, передал ему желание артиста. Тот отозвался лаконичным кивком головы. Вскоре раздался сигнал к началу съемки.

Теперь они стояли друг против друга с двух сторон манежа, разделенные прутьями клетки, — капитан Альфред Шнейдер и Илларион Николаевич Певцов, артист Академического Театра драмы.

Шнейдер подал знак, и створка, закрывающая туннель, из которого в клетку выходят львы, поползла вверх, и львы появились на манеже — то самое стадо, что своим числом поражало воображение зрителей.

Жужжа   на  высокой   и  тонкой   ноте,  ослепительно вспыхнули прожекторы. Оператор  замер у камеры. Пожарники нацелили на клетку брандспойты.

—  Выход! — послышалась команда.

Сквозь узкую дверцу Певцов шагнул навстречу львам. Он шел навстречу хищникам, и они — по крайней мере те, что находились к нему ближе, — слегка попятились, приглушенно рыкая, пронзительно-янтарными зрачками всматриваясь в незнакомую фигуру.

Певцов дошел до середины манежа. Скрестив руки на груди, отвесил поклон воображаемой публике.

Я следил не только за артистом, но и за львами. Этой ночью они, действительно, были неспокойны. Оттеснив стоявшую рядом самку, крупный гривастый лев попытался кинуться к артисту. Гортанный возглас Шнейдера раздался вовремя. Лев отступил.

—  Стоп! — вскоре крикнул режиссер. — Можете покинуть клетку, Илларион Николаевич!

Медленно, очень медленно отвернувшись от львиного стада, Певцов направился к выходу. Дверца мгновенно за ним захлопнулась. Со всех сторон сбежались: как самочувствие, не нужно ли врача.

—  Нет. Не требуется, — ответил Певцов. И вдруг, сорвав чалму с головы, рассмеялся громко и торжествующе: — Теперь-то я понимаю. Теперь понимаю и смогу.

Самое удивительное: речь его звучала уверенно, без малейших затруднений.

За кулисами Шнейдер сказал:

—  О, это было великолепно! Господин Певцов показал нерв. Больше, чем нерв. Господин Певцов — если бы он пожелал. Это я говорю! Он мог бы стать укротителем!

Немало написано о яркой творческой жизни народного артиста республики Иллариона Николаевича Певцова. Образы, созданные им — профессора Бородина в «Страхе» А. Афиногенова, капитана Незеласова в «Бронепоезде 14-69» В. Иванова, полковника Бороздина в прославленном фильме «Чапаев», — полновесно вошли в историю советского искусства. Фильм «Смертный номер» по вине режиссуры не смог занять место в этом ряду. И все же, думается мне, рассказ о ночной киносъемке, однажды состоявшейся в Ленинградском цирке, добавляет выразительный штрих к портрету замечательного артиста.

ПОЧТИ ПОЛВЕКА

—  Сколько же лет мы знакомы? — спрашивал меня иногда Евгений Павлович Гершуни. — Неужели скоро полсотни лет? Да-да, конечно. Я ведь помню вас еще тоненьким, худеньким юношей!

Все правильно. Я был тогда студентом. Кончал режиссерское отделение Театрального института и страшно обрадовался, когда Кузнецов и Гершуни пригласили меня принять участие в работе постановочной мастерской. Стать цирковым режиссером! Это было самым жгучим моим желанием!

Вот и первая репетиция. Отведя для нее ранний утренний час, Герцог ободряюще сказал:

—  Еще на одну ступеньку подымаетесь. Ни пуха ни пера!

Увы, пожелание это не помогло мне в тот день.

С отчаянной смелостью я перешагнул барьер. Опилки мягко спружинили под ногами. Артисты, с которыми мне предстояло работать, были в сборе. Однако не успел я обратиться к ним, как произошло непредвиденное. Вольготно и громко между собой переговариваясь, два дюжих эквилибриста вынесли на манеж свою переходную лестницу.

—   Позвольте, — сказал я. — Это время отведено не для вашей — для моей репетиции.

—   А нам сейчас удобнее.

—   То есть как?

—   А вот так!

При этом эквилибристы окинули меня таким пренебрежительно-насмешливым взглядом, что стало ясно — решили идти напролом.

—   Освободите манеж, — сказал я возможно строже. — За кулисами висит расписание, и я настаиваю.