Она царица.
Она решила.
Ей отвечать.
Из облака переживаний и дурных предчувствий ее вывел восторженный шепот Дионисия:
- Веревка натянулась!.. Кто–то сел в люльку!.. Кто–то скользит!.. У нас получилось! Получилось!..
- Кто? Кто спускается первый?
- Кто там в авангарде?
- То есть, в люльке?..
- То есть, впереди!
- Непонятно… — библиотечный, натужно прищурившись, попытался разобрать хотя бы намек на то, кто будет их первым спасенным. — Но, по–моему, это не царь… И человек, насколько я могу разобрать в такую тьму, стройнее, чем царица Ефросинья…
- Это Серафима Конева–Тыгыдычная! — радостно всплеснула руками Елена. — Но как это благородно со стороны царя и царицы… Они пустили ее первой — вдруг второго рейса не будет…
- Да что это ты говоришь, твое величество! — сердито прицыкнул на нее Граненыч. — Куда он денется–то? Если в первый раз получилось, то дальше пойдет как по маслу!..
- Сглазил!!! — прижал вдруг ручку к сердцу хозяин библиотеки. — Люлька остановилась!..
- Что случилось? — кинулась к окну Елена.
- Не видно… Ничего не разгляжу… Но, вроде, все в порядке… — библиотечный изгибался и извивался, как кобра в танце, стараясь углядеть, что там вдруг произошло, но не успел. Немного повисев, покачиваясь на осеннем ветру, как забытая на ветке груша, люлька снова пришла в движение и медленно поползла к ним.
- Устала, наверное, ваша дивчина с непривычки–то, — сочувственно предположил истопник, и снова подхватил с полки книжку, чтобы чем–нибудь занять дрожащие теперь уже от волнения руки. — Чай, боярская дочка–то, не прачки какой. А сейчас отдохнула и дальше веревку–то перебирает. Не волнуйся, царица. И минуты не пройдет, как она здесь будет.
Ровно через пять минут люлька, рывками передвигаясь по провисшей, но крепко держащейся веревке, замерла у их окна.
- Серафима, девочка моя бедная, хорошая наша, милая, — бросилась к прибывшей счастливая царица. Уже не сдерживая слез радости, она крепко обняла ее, прижала к сердцу и горячо поцеловала в лоб.
- АЙ!!!..
- ХА! ХА! ХА! ХА! ХА!
Перекрывая дребезжащий деревянный смех, сухо щелкнули пальцы, и темнота в библиотеке вспыхнула голубым светом.
Граненыч и Дионисий отпрянули.
Елена с перекошенным от отвращения и ужаса лицом, как будто только что поцеловала плод любви слизня и паука, силилась и не могла вырваться из объятий Чернослова.
* * *
…Чернослов капнул несколько капель своего заморочного зелья на стол, с удовлетворением понаблюдал, как задымилось дорогое дерево, и усмехнулся.
Всё удается. Всё предсказуемо, скучно и однообразно, но всё удается, и это не отбросишь просто так. Восемь дней подряд, с той самой минуты, как он заклинанием вышиб двери дворцовой трапезной, удача днюет и ночует с ним. И даже теперь, не успел он мысленно пожаловаться на заедающую рутину, как заявляется это мычащее толстомордое ничтожество, ставшее после своих идиотских злоключений посмешищем всей Черной Сотни — и преподносит ему такой подарок, такое развлечение…
Вот уж не ожидал от него.
Колдун покривил уголки губ в усмешке и довольно прищурился.
Ну, наконец–то что–то интересное.
Хотя пьяницу–служку, спятившего домового и неизвестного происхождения бабу, которую тупой Букаха почему–то принял за царицу Елену, ни при каких обстоятельствах нельзя было назвать противниками, достойными его, но это все же лучше, чем ничего.
И уж, во всяком случае, неплохой предлог, чтобы оторваться от необходимой, но нудной и кропотливой работы над зельем, которое позволит одному его солдату управлять уже не двадцатью, а пятидесятью местными болванчиками.
Финальное противостояние армии царя Костея должно быть поистине кровавым, чтобы коснулось каждой семьи, чтобы содрогнулись самые кровожадные боги, каких только исторгало человеческое сознание, а туземцы запомнили его как кошмар, равному которому не было и не будет в веках, и приветствовали Костея как отца–освободителя.
Мясорубка!
Кровавая баня!
Конец света!
Если через сто лет их потомки будут рассказывать об этой резне без дрожи и в полный голос — я потерял эти несколько недель зря.
И это еще не упоминая расправы над старым царем со царицею и их этой… как ее? Золовки? Снохи? Свояченицы? Какая разница…
Погребение заживо их бояр уже вызвало в городе хороший резонанс. Хоть и прошло без стечения публики и как–то скомкано и не по плану. Но, может, с одной стороны, оно и лучше. Чего не знаешь — страшишься больше. А с каждым днем будут еще добавляться поражающие воображение подробности, клянущиеся в честности очевидцы…
Через пару недель они сделают всю работу за меня.
Нет… Если эти бедняги лукоморцы смогут рассказывать об этом детям до шестнадцати, мне определенно пора в отставку, заговаривать прыщи на ярмарках в балаганах…
Но что–то мне подсказывает, что балаганам придется подождать.
Чернослов удовлетворенно улыбнулся приятным мыслям, отогнал их (правда, не далеко, чтоб могли вернуться в любой момент) и брезгливо скосил глаза на Букаху — живое воплощение абстрактного понятия «верноподданичество» — коленопреклоненного, скрюченного, умильно пожирающего его глазами, как дворняга — окорок за стеклом витрины лавки.
- Так когда, ты говоришь, они должны попытаться освободить обреченных монархов данного непочтенного государства? — уточнил он у предателя, все еще не глядя на него в упор.
- Сегодня, ваше величество, насколько я понял, сегодня ночью, — угодливо прогнулся он еще сильнее, и рот его растянулся в масляной улыбочке. — После двух.
- Очень хорошо, — кивнул колдун. — Я этим займусь.
Щелчком пальцев он загасил огонь под котелком с составом и повернулся к полке, чтобы расставить пробирки.
Порядок на рабочем месте — прежде всего.
Как там говорят аборигены? «Кончил дело — гуляй смело»?
Умная мысль проникает иногда и в такие головы, как у них…
- А я?.. А мне?.. А меня?.. — если бы у Букахи был хвост, он бы им сейчас вилял.
Чернослов с искренним недоумением обернулся и смерил его взглядом.
Чего он ждет?
Милости?
Он что, дурак?
- Ты? — переспросил он, усмехнулся и продолжил свое дело. — А что — ты? Ты ступай обратно к Ништяку. Он любит хорошо начищенные сапоги.
- Но… — у бывшего доблестного военачальника бывшей доблестной армии Лукоморья были глаза побитой собаки. — Я ведь ночи не спал… сапоги износил, по дворцу бегаючи, врагов вашего величества выискиваючи… А этот мерзавец меня чуть насмерть не сбил, когда мимо пробегал — я уж думал, у меня инфаркт сердца случится, ваше величество… Мне ж показалось, что это он меня выследил и наскочить хотел, чтобы жизни слугу вашего верного лишить… вас без защиты и информации оставить… А если бы они меня обнаружили, когда я под дверями подслушивал, мне ж живым не быть, как пить дать… казнили бы, мерзавцы, ужасной смертию…не дрогнувшей рукой… Звери они, звери!.. вот я какие страсти перетерпел… Только чтобы вашему величеству всё как есть про всех донести…ничего не утаить… Так разве усердие мое не заслужило…
Колдун поставил пробирку, которую только что взял в руки, обратно на стол, снова медленно повернулся к Букахе и холодно уперся взглядом ему в переносицу.
- Нет. А что?
- Н–нич–чег–го… — ходатайство экс–воеводы о лучшей доле застряло у него в горле, а в голове появилась и осталась на ПМЖ мысль, что, если разобраться, то и сейчас ему живется совсем неплохо. — Спасибо… Вам показалось… Извините… Я пойду… Если вы не думаете, что моя помощь вам может пона…
- Твоя помощь? — расхохотался от всей своей черной зловонной формации, известной у него под названием души, колдун. — ТВОЯ ПОМОЩЬ?! МНЕ?! ЧЕРНОСЛОВУ УЖАСНОМУ?! Ты должен быть благодарен, что я вернул тебе речь, ничтожество! Ненавижу предателей. Пошел вон, и скажи лейтенанту, чтобы он тебя хорошенько выпорол. За болтовню.