Так как я самый тихий среди раненых, сестры сами подходят ко мне и спрашивают: «Как вы себя чувствуете? Вам ничего не нужно?» — «Нет, спасибо», — отвечаю я им кратко. И не знающие покоя сестры уходят, поблагодарив меня взглядом. Наверное, думают: «Побольше бы таких раненых». У меня есть еще одно отличие от тех, кто попал со мной в госпиталь. Я слежу за своей речью, не произношу бранных слов. Особенно перед женским персоналом неосторожное слово ни разу не вылетело из моих уст. У раненых, прибывших с фронта, разговор будто теряет вкус, если его не разбавить соленым словцом. Разумеется, под пулями язык привыкает к вольностям, и, попав в госпиталь, человек не может быстро избавиться от этой привычки. Поэтому такие выражения вырываются, несмотря на присутствие женщин. Сестры, удивленные тем, что я избегаю этих словечек, спрашивают меня:

— Вы, наверное, и на фронте не ругались, да?

— Никогда в жизни, — хвастаюсь я в ответ.

Рана у меня пустяковая. Через два-три дня я уже ступал осторожно, потом начал ходить свободно. Главный врач госпиталя — дородная пожилая женщина. Я ей чем-то понравился, и она не торопится выписывать меня. Вообще в госпитале мне всегда везет на главных врачей. В конце сорок второго года, когда был ранен впервые, привезли меня в город Иваново. И в том госпитале главным врачом была маленькая худощавая пожилая женщина. Она всегда садилась у моей койки и долго со мной беседовала, глядя по-матерински ласково. Тогда я не отличался ростом и внешне походил на мальчишку. Видимо, поэтому она жалела меня. Через две недели, когда тяжело раненых эвакуировали в тыл, она предоставила мне возможность выбора города. (Так как эшелона в Казахстан не оказалось, я выбрал Казань). Но и теперь, когда мне стукнуло двадцать, и я считаю себя вполне взрослым, эта женщина, главный врач, кажется, смотрит на меня с такой же жалостью, как и врач в Иваново. Я в первую же неделю совсем поправился, и она сказала: «Выпишу в этот понедельник». Но каждый раз отодвигает день выписки.

Теперь я хочу рассказать о некоторых своих недостатках, которые ни в коем случае не должны служить примером для других. Вместо того, чтобы бить кулаком по столу перед главврачом, требуя возвратить меня на фронт, я преспокойно помалкивал. Вспомнил свои зимние муки на Сиваше, и захотелось еще немного отдохнуть. Впереди еще много битв, думал я, успею еще повоевать и, возможно, еще успею погибнуть.

Итак, я отдыхал. В марте уже началась весна, юг все-таки. Что такое весна, вы знаете и без моих описаний. Она вносит в душу каждого какую-то неясную мечту. Видимо, и в мою грудь вошло что-то такое: я часто уходил бродить один. Природа этих мест заставляла вспоминать казахскую степь, где я вырос. Но, оказывается, в юности одних мечтаний недостаточно. Безделье стало надоедать. «Не все коту масленица», — говорит русская пословица. «Не буду же я все время отдыхать в тылу, давай-ка, не теряя золотого времени, найду себе девушку», — решил я.

Вскоре познакомился с полненькой чернявой украинской девушкой. Невысокая, круглолицая, черноглазая — совсем похожа на казашку. И к тому же оказалась очень общительной. Она сразу заговорила со мной просто, не чуждаясь. Согласилась и тогда, когда я предложил ей погулять вечером. А где тут гулять, все и ходили вокруг той деревеньки. Конечно, нельзя идти напролом в первый же вечер. Так, говорили о том о сем. Но держал ее под руку. Она мне рассказывала, как они жили при немцах.

В этих местах стояла воинская часть чехов. Гитлер, кажется, не особенно им доверял. Видно, потому и держал в тылу. Чехи для местных жителей оказались спокойней немцев. Славянский язык удобен для понимания, да к тому же чехи сами считали русских братьями. Когда гитлеровцы приходили в деревню и приставали к женщинам, девушкам, обиженные шли к чехам. И те, не боясь немцев, заступались за обиженных.

Я всегда теряюсь с девушками, не знаю, о чем говорить, не нахожу слов. Лишь молча слушаю и посапываю. И в этот раз все шло примерно так же. Но Люду это не стесняло. Кончив один рассказ, взглянув на меня и не услышав ни слова, начинала, не задерживаясь, следующий.

— В прошлом году, перед тем как пришли наши, немцы решили угнать в Германию незамужних. Поднялся переполох. И тогда все шестнадцати-семнадцатилетние девушки стали разом выходить замуж за мальчишек своего возраста.

— Выходили за любимых? — спрашиваю я.

— Какие там любимые? Второпях каждый хватал то, что подворачивалось под руку. В прошлом году, после того, как пришли вы, всех этих парней забрали в армию. Ну, а их женушки остались дома и теперь сами не знают, не то девушки они, не то — нет, — смеется Люда.

«Ты тоже успела выйти замуж?» — хочу я спросить у нее. Но не осмеливаюсь. В душе хочется, чтобы она была незамужней.

Днем Люда на работе. Встречаемся мы вечером. Первый вечер ушел на знакомство, на поверхностные разговоры. И на другой вечер я не сумел зайти особенно далеко. Главный врач сказала, что выпишет в ближайший понедельник. Время подходило. Если я вот так, не вымолвив ни слова, уеду на фронт, выпадет ли еще раз такой прекрасный случай, или...

На третий день я увел Люду подальше от села. Что хорошо, так это то, что куда бы я ни потянул, Люда, не сопротивляясь, идет. Скажу: «Здесь как-то неудобно, пойдем в более тихое место», она, ответив «ладно», преспокойно идет под руку со мной. Однажды, побродив вокруг села, мы нашли уединенное местечко. Лето еще не начиналось, земля оказалась сыроватой. Несмотря на это, мы уселись, подложив под себя почерневший после зимы бурьян. Небо в легких тучах. Кажется, мягко светила луна. Сказать по правде, до луны мне не было дела. Меня волновала, занимала все мои помыслы девушка. Но замечаю, моя дрожь, кажется, не затронула Люду. Она продолжает свои сельские рассказы. Я же придвигаюсь все ближе и, обняв ее одной рукой, все крепче прижимаю к себе. Люда не особенно сопротивляется. Я даже поцеловал ее несколько раз.

Главный врач собирается выписать меня в понедельник, как вспомню, что это послезавтра, так сердце обрывается. Что бы там ни было, нужно довести дело до какого-нибудь конца. А я вот растерялся, не знаю, как быть, что сказать. Перебрал в памяти художественные произведения, которые читал когда-либо. Как там в них говорят? Все прочитанные книги в большинстве были на казахском языке, кроме редких переводов. Прикидываю, любовь в них отнюдь не похожа на мою. Там герои объясняются красивыми словами и не идут дальше поцелуев. А мои желания уходят дальше. Честно говоря, подлые желания. И все же хоть и с трудом, я перевел на русский язык то, что думал на казахском, и высказал свою греховную мысль красивыми словами.

— Давай испытаем блаженство любви, — сказал я.

Люда, вроде, что-то хмыкнула. Слов я ее не расслышал, сердце блаженно колотилось, я терял терпение. В общем, голос мягкий, кажется, не против. Или, может, не хочет, потому что земля сырая.

— Я же шинель подстелю...

— О чем это вы говорите? — сказала вдруг Люда, резко изменившись. Голос ее прозвучал возмущенно.

Вот те на! Видно, не поняла моих первых слов. Я опять растерялся, не зная, что ответить. Кажется, невнятно что-то бормотал.

— Я не думала, что вы такой. Считала, что ходим, как хорошие товарищи. А вы, выходит, тоже, как другие, об одном только и думаете.

После этого отношения наши изменились, Я тупо смотрел в землю от стыда и не мог сказать ни слова. Хотя с виду я сильный и уверенный, на самом деле я ужасно нерешительный. Выражение лица Люды так и не потеплело. Мы расстались молча. Я не пошел сразу в госпиталь, а еще долго бродил по улице. Нужно прийти в себя после такого удара. Оставшись один, стал оправдывать себя и рассердился на Люду. «Вы тоже, как другие...» Ну и что же? Да, как другие! Ничем не лучше. Что ж, теперь я должен ходить влюбленным по уши в эту пухленькую чернявую девушку? А война будет ждать? Завтра начнется штурм Крыма. Там погибнет множество людей. У меня нет пуленепроницаемого панциря. А если даже выйду невредимым из Крыма, то по дороге в Берлин меня ждет немало других крымов. Тоже мне! Ну, нет, ведь больше часа искали уединенное место. Сама не понимает, что ли? Можно подумать, мы выбирали место для огорода. Конечно, хорошо, что она честная, пусть будет счастлива, но...