У Дауке крупные черты лица. Большой с горбинкой нос. Широкий лоб выдается вперед, нависая над выпуклыми птичьими глазами. Редкая, с оттенком меди, бородка тронута сединой.
Наша группа подходит к крепости и останавливается под ее стенами из жженого кирпича. За стенами, кроме редкого кустарника да небольших песчаных холмов, похожих на заброшенные могилы, ничего нет...
— Видать, в свое время большой был город, на лошадях враз не обскачешь, — тихо говорит Рысмагамбет, видимо, стараясь по этим остаткам вообразить, как выглядел город когда-то.
— Да, видно, большой, — пробурчал и Алдангар.
Рысмагамбет проводит рукой по стене:
— А стены-то как сложены? Высокие были, а теперь под пески ушли.
Даулетияр задумчиво пощипывает бородку:
— А сколько под эти пески ушло печальных тайн. Сколько крови. они впитали, сколько засыпали следов преступлений.
— Дауке, расскажите, что здесь было, — с нетерпением упрашиваю я дядю,
— Вяленая конина варится долго, за это время можно рассказать многое, Дауке, — поддержал меня Рысмагамбет, поглаживая широкую, в виде лопаты, бороду и изредка проводя рукой по лысине. Дауке обычно подшучивал над этой его привычкой.
— Перекочевали твои волосы. На бороде им, видно, прохладнее.
Мы расселись поудобнее и приготовились слушать. Дауке искусный рассказчик. Говорит он то тихо и взволнованно, то по ходу рассказа зычно крикнет, а то в его голосе зазвучит слеза.
Перед тем как начать, Даулетияр резко вскидывает бородку и, как бы призывая слушателей к вниманию, восклицает:
— Ва!
И вот медленно течет его проникновенная речь.
— В давние времена эти места населяли созаки. Считают, что созаки и казахи — родные братья. От созаков пошли каракалпаки, — Старик указывает камчой в сторону земель каракалпаков, где я еще никогда не был. — Куван-Дарья когда-то была полноводной рекой...
Я догадался, что он имеет в виду след от реки — сухое русло, которое мы недавно пересекли.
— Когда-то эти места были сплошным цветущим садом. Землю покрывали густые травы и невиданной красоты цветы. Райские сады с разросшимися высокими и пышными деревьями хранили прохладу и сладкий аромат.
Даулетияр, будто наслаждаясь нарисованной им картиной, откинулся назад и обвел своих слушателей мечтательным взглядом:
— Ва! Когда-то наш великий предок Асан-Кайгы полмира обскакал на своем верблюде Желмае, что был быстрее ветра, в поисках счастливой земли для своего народа. Вот, лучше этой бы он не нашел. Сады Ирана воспеты акынами, но по сравнению с теми, что были здесь, это бледные тени. Дары солнца и воды не уступят дарам аллаха. Когда много воды да щедрое солнце, чего только не вырастет! Здесь было все. И дыни джамбилче[3], что тают во рту, и урюк, величиной с гусиное яйцо, кисло-сладкие туты, переливающиеся, прозрачные, как бусинки, чистые, как слеза... А какой виноград!.. Да разве можно все перечислить! Как говорится, дернешь за травку — мед потечет.
Но случилось так, что из-за предательства одной змеи, вскормленной на этой земле, погиб город и тысячи людей. Зеленые сады превратились в золу...
Старик замолчал. Все смотрели на него выжидающе. Я, как цыпленок на шесте, пристроился на стене крепости. Розоватые краски вечера таяли, становились темно-сизыми, лишь на далеком горизонте тянулась оранжевая каемка.
Вместе с надвигающимися сумерками из песков вырастали неясные очертания иного, далекого мира... Сады, подернутые голубой дымкой тумана... Легкие, высокие, светлые строения... Блеск полноводной реки... Множество человеческих теней... Одна за другой сменяются неясные картины, краски сливаются, и уже трудно понять, где начинается сказка и кончается явь. Под мертвым слоем песка бьется пульс истории далекой жизни, и я с жуткой дрожью ощущаю ее дыхание.
— Созаки — народность немногочисленная, жили они обособленно. Это были времена непрестанных нашествий. Народ часто разоряли. И тогда-то созаки построили город — крепость Аяз-Кала, окружив ее неприступной высокой стеной.
Владыкой у них был хан Айдарлы. Не любил он походов и сражений. Считал, что лучше не воевать, а торговать. Снаряжал он караваны и уходил в далекие края. А его визири собирали с народа подати.
У его мелких завистливых соседей были не такие острые зубы, чтобы они могли откусить часть его владений, а с грозным ненасытным соседом — царем кзыл-башей он умел ладить, находил пути к миру и обоюдной торговле. Войны не разоряли страну — и хан богател. Богатство отгоняет заботы и печаль, но нередко вселяет в душу человека всяческие страсти. Что только не придумывал хан! Одной из его сильнейших страстей была соколиная охота. Сотни кусбеги[4] держал он у себя. Какие только птицы не распевали у него во дворце, а его больше привлекали смелые и хищные соколы. Когда объявлялись сборы на охоту, заливались кернаи, гремели барабаны. Пригоняли ему из других царств джейранов и куланов. Но любая страсть со временем угасает. И вот хан Айдарлы затосковал. Больше ничто его не занимало. Ни пиры, ни охота, ни путешествия. Однажды приказал он построить такой дворец, который бы затмил блеском все дворцы падишаха кзыл-башей. И вскоре в пустыне, как солнце, засиял дворец серебряным куполом и золотыми воротами.
Все было у Айдарлы, но не было у него детей. Шли годы, хан уже начал стариться, а бог все не даровал ему наследника. Покинули дворец веселье и радость, стоял он будто опустелый, а хан тосковал пуще прежнего. С каждым годом меркли очи хана. И тогда бог смилостивился над ним: жена хана сообщила мужу радостную весть о том, что у них будет ребенок. Через девять месяцев и девять дней на свет появилась ханская дочка. В честь беспредельной божьей милости распороли брюхо белого верблюда и принесли в жертву лунокопытного белого барана. Послали гонцов созывать гостей на торжественный пир. На утренней службе пропели гимны, восхваляющие творца небесного, и нарекли девочку именем Айбарша.
Девочка стала кумиром и отрадой хана и его жены. Ее холили как только могли. Заботились о том, чтобы слишком горячий луч солнца не коснулся ее нежного тела, чтобы ветер лишний раз не подул ей в лицо. Самаркандский шелк казался слишком грубым для ее атласной кожи, и девочку одевали в нежные шелка Индии. Когда она отказалась взять в рот воду из родной Куван-Дарьи, ее стали поить шербетом из города Шам. Сорок прислужниц были приставлены к ней, носили ее на ладонях. Никто ей не перечил. Хан с ханшей души в ней не чаяли. Хан ничего не жалел для своего дитяти — в далекие страны гнал караваны за прекрасными нарядами и драгоценностями, за сладчайшими лакомствами. Желания Айбарши были для всех законом.
Кто не умирал в пустыне от жажды, тот не знает цену глотку воды, кто не страдал от одиночества, тот не знает цену дружбе, — говорит народная пословица. Что было трудно другим, Айбарше было легко, что другим стойло дорого, Айбарше доставалось даром. Но зато и радость от всего того, что она легко получала, тоже была для нее легкой и незаметной. Желания девушки быстро исполнялись и быстро сменялись одно другим. Стоит ей пожелать отправиться на прогулку, как торжественно выстраивается целая свита, в которой — певцы и музыканты, чтобы развлекать ее. Но на полпути Айбарше становится скучно, и все возвращаются обратно. Нежные звуки куван-дарьинского кобыза перестают радовать ее уши — и тогда привозят сладчайшие сазы из Ирана. Огненные бухарские пляски оставляют ее равнодушной — и тогда появляются индийские танцовщики, движения которых мягки и упруги, как шелк их крученой нити.
Ослепленные любовью, родители не замечали пороков дочери и потакали ее необузданным желаниям.
У главного визиря хана был единственный сын Каралды, который также рос в холе и довольстве и славился своей редкой красотой, Айбарша как-то заметила его. Хан и ханша обрадовались этому. Им не хотелось отдавать свою дочь в другое ханство. Они хотели, чтобы Айбарша жила на их глазах, а не в далеком, неизвестном ханстве, и решили устроить их помолвку. Со свадьбой никто не спешил — юноша и девушка были еще совсем молодыми.