Мангас прижал большой подбородок к груди и начал вертеть в руках вазу, пристально, исподлобья, разглядывая ее.

— Чьей же оказалась эта девочка? — спросил я.

— Ах, да... Тогда, после урока географии, чтобы избавиться от сомнений, я остановил ее. Девочка смотрела на меня, словно вспугнутый козленок: «Что нужно этому дяде?» Спрашиваю:

«Как тебя зовут?»

«Галия».

«Фамилия твоя Естемесова?»

«Да».

«А папа у тебя есть?»

Она прикусила губу, помолчала.

«У меня нет папы. Он погиб на фронте».

«Твоего папу звали Мурзахметом?»

«Да... Вы... знаете моего папу?»

«У меня был фронтовой товарищ лейтенант Естемесов Мурзахмет. Думаю, что он твой папа».

Ты бы посмотрел тогда на Галияш! Она застыла с открытым ртом. Не зная, верить мне или нет, с трепетом ждала обнадеживающих слов. И я пообещал: «Обязательно расскажу тебе, Галияш. Мы долго дружили с твоим отцом».

Видя, что я намереваюсь уйти, она вся встрепенулась, не зная, как меня остановить; «Неужели вы больше ничего не скажете? Не уходите», — умолял ее взгляд.

«У тебя мама есть?» — спросил я в растерянности.

«Есть. Ой, дядя, пойдемте к нам домой. Порадуйте мою маму. Пойдемте, пожалуйста», — с детской непосредственностью пристала девочка.

В небольшом дворе маленькая смуглая женщина стирала белье. Увидев нас, она оторвалась от корыта, откинула локтем падающие на глаза волосы. Галияш подбежала к ней: «Мама, дядя был вместе с папой. Они были друзьями!» — воскликнула она, обеими руками схватив мать за локоть, и прислонилась щекой к ее плечу.

Женщина не шелохнувшись смотрела на меня,

«Мама, я же говорю, это друг нашего папы. Почему ты молчишь?» — тормошила мать Галияш.

От ее неподвижности и молчания я почувствовал себя не в своей тарелке. Женщина медленно обернулась к дочери и спросила: «Что ты говоришь, милая?»

«Я говорю — он друг папы. Они вместе были на фронте».

Я поздоровался. Она не ответила, молча шагнула ко мне и остановилась. Ее руки со следами мыльной пены опустились, дыхание как будто остановилось. Во взгляде боролись страх и надежда. «Неужели она до сих пор ждет его?» — подумал я.

«Что с тобой, мама? Дядя, заходите в дом», — подбежала ко мне Галияш.

«Ойбой-ай, что же я стою! — только теперь опомнилась женщина. — Проходите в дом».

Это и была тетушка Гайни. В нашей семье ее зовут Айеке...

В ту встречу мать с дочерью постелили самое лучшее одеяло, усадили меня на самое почетное место и, несмотря на мое возражение, поставили самовар. Мне было некогда в тот день, но оставить двух сирот и так просто уйти я не смог. Удивительное существо человек! Десять минут назад мы не подозревали о существовании друг друга. И вот уже они встречают меня как долгожданного и близкого человека, внимательно ухаживают за мной: Гайни-апа суетилась, хлопотала у самовара, стелила скатерть, перетирала пиалы и все время смотрела на меня хорошим, добрым взглядом. Бесконечно обрадованная Галия подошла ко мне, присела рядом и склонила голову к моему плечу.

«Вы простите ее, мое солнышко, она видит в вас частицу своего отца», — проговорила Гайни-апа, поставила на скатерть баурсаки и, не удержав слезу, отвернулась.

По природе своей я не склонен философствовать, но в тот день сделал для себя что-то вроде философского обобщения. В народе говорят: человек жив человеком. Твоя биография не бывает сугубо личной, только твоей. Случилось с тобой хорошее, случилось плохое, все это связано и с кем-то другим, и этот другой входит в твою жизнь. Если захочешь его вычеркнуть, то волей-неволей вынужден будешь вычеркнуть и часть своей биографии. Мы, трое, встретившись в низкой скромной комнатушке, были по-разному связаны с Мурзахметом, и в каждом из нас была частица его жизни. Мурзахмет незримо присутствовал в комнате, и каждый из нас, робея, не решался заговорить о нем сразу. Говорили пока о житье-бытье, о своих делах. Гайни-апа, проявляя выдержку, спрашивала о моей жене, о моих детях. Галияш слушала, посматривала на меня все нетерпеливей и, наконец, не выдержала: «Вы же были вместе с папой, расскажите, дядя...»

Гайни-апа выжидающе умолкла. Мне было трудно начать разговор о главном. Они смотрели на меня, готовые не пропустить ни слова. Я заговорил о том, как мы впервые встретились с Мурзахметом, как познакомились. Их жадное внимание подхлестывало меня, и я постепенно увлекся воспоминаниями. Галияш, слушая, порозовела, на ее личике появилась детская гордость за отца, а Гайни-апа сидела бледная, замерев.

«С Мурзахметом мы всю зиму прожили в одном окопе. Землянка холодная, стены мерзлые. Мы стелили одну шинель, укрывались другой и спали в обнимку. Так теплее».

«Боже, Мурзаш так плохо переносил холод! — встрепенулась Гайни. — Он не захворал?»

«Там мы ко всему привыкли».

«А он не кашлял? Он ведь такой невнимательный к себе, не следит за собой...»

Почувствовав, что мой рассказ иссякает, Гайни-апа стала подбадривать меня вопросами:

«У Мурзаша часто болела голова. Стоит только вспотеть ему чуть-чуть и выйти на холод, так сразу болит голова. Наверное, измучился на фронте?»

«Я что-то не замечал... Да, кстати, он как-то вспомнил. Раньше, говорит, меня головные боли мучили. А теперь и зимой с непокрытой головой хожу — хоть бы что. Помню, он еще смеялся: война, мол, от всех болезней лечит». — «Ой, вы правду говорите?» — оживилась Гайни-апа. — «Совершенно серьезно. На фронте даже те, у кого был раньше ревматизм, забыли о нем».

Гайни-апа, подавая мне пиалу с чаем, улыбнулась, вспоминая что-то. «Мурзаш очень любил чай... Но кто там мог вас напоить горячим чаем!» — вздохнула она.

Я тоже вспомнил об этой слабости Мурзахмета. Вскипятить чай в окопе — задача нелегкая. И лежала она на мне. Я бегал в хозвзвод, выпрашивал восьмушку чая. Иногда мне отказывали, и приходилось проявлять солдатскую сноровку. Потом ставили котелок на огонь и, обжигая губы, тянули горячий чай из алюминиевой кружки. Мне вполне хватало одной кружки, но из чувства деликатности я составлял компанию своему командиру.

Своими вопросами Гайни-апа постепенно как бы очищала мою потускневшую память. Она хорошо помнила все его привычки, а ведь прошло пятнадцать лет, как они расстались. Каждое его движение, походка, жесты, взгляд были свежи в памяти Гайни, будто свой дом он покинул только вчера...

Позже мы ближе познакомились с Гайни и ее дочерью. У них не было близких родственников. Мурзахмет приехал сюда перед войной из другой области. Гайни была единственной дочерью, старики ее уже умерли, и осталась она с одной Галияш. Девочке исполнилось всего три года, когда отец ушел на фронт. Знала она его по фотографиям на стене да по рассказам матери, А Гайни прожила с мужем четыре года и проводила его на войну совсем молодой. Больше она не выходила замуж.

Мы полюбили Галияш, она стала нашей старшей дочерью. Я помог им обменять квартиру, живем теперь по соседству. Удивительная манера у Гайни-апы: что ни слово, то о Мурзаше! О ком бы и о чем бы ни заходил разговор, она непременно вставит имя Мурзахмета. и расскажет какой-то схожий случай, приключившийся с ним.

Не только старого друга, время стирает в памяти даже отца родного. И удивительные вещи я стал замечать: когда мы подружились с Гайни-апой, я будто снова встретился с Мурзахметом, он ожил в моей памяти, каждый день я узнавал о нем все больше и больше, и он стал как будто ближе и дороже мне. Каждый день входила в наш дом Гайни-апа и словно приводила с собой Мурзахмета.

Но меня продолжало мучить одно обстоятельство: и в первую встречу, и потом я не мог рассказать, как я расстался с Мурзахметом. Он остался один посреди болота под огнем врага. Я слышу его зов «Мангас! Мангас!..» до сих пор. Если расскажу об этом, какими глазами посмотрю на этих сирот? Что они могут подумать обо мне? Мое единственное оправдание в том, что я вернулся на зов, и некоторое время нес друга на спине. Но как я мог оставить его под минометным огнем? Я был сам ранен, я ничего не помнил, я еле выкарабкался из болота и, кажется, сделал все, что мог, но совесть продолжала беспокоить меня.