И своим страданием тоже щедро поделилась со мной Индия. То, что раньше воспринималось только как проблемы демографии, экономики, социологии, стало живой болью. А она для пишущего важнее любых научных исследований.

Люди Индии... Умный и невозмутимый, восседающий, как Будда, Ананда Шанкар Рай. Вспыльчивый, как порох, но полный заразительного веселья и добродушия Тарашанкар Бандопадхайя. Тихий, погруженный в свой внутренний мир Кришан Чандр. Леди Рану Мукерджи, деятельная, самоотверженная, почти по-детски непосредственная. И еще десятки других писателей и ученых, рыбаков и металлургов, студентов и политических деятелей. При всех индивидуальных различиях в этих людях есть нечто общее — индийское, выработанное этой удивительной страной, которую, узнав, нельзя не полюбить.

Когда я отправился в это путешествие, Индия лежала передо мной, как закрытая книга. Сейчас она открылась для меня. Я еще далеко не все прочел в этой замечательной книге, но, кажется, научился ее понимать.

1970

БЫЛОЕ И НАСТОЯЩЕЕ

Рассказы, статьи, очерки, эссе

НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

С Мангасом, к которому я сегодня приехал в гости, мы не виделись больше десяти лет. Надо сказать, что при встрече старых фронтовых друзей кроме радости возникает и неловкость. Разумеется, мы не забыли друг друга, встреча была шумной, восторженной, но все-таки жизнь есть жизнь — люди меняются. У каждого появилась уже иная, мирная профессия, круг своих интересов и другая среда. Какими бы раньше ни были мы друзьями, годы все-таки отдаляют нас, охлаждают прежнюю привязанность.

После обычных приветственных восклицаний, возгласов удивления: «Ого, каким ты стал!», «А ты каким!», чуть успокоившись, мы вспомнили, в какие нелегкие переплеты попадали вместе на передовой. А дальше... А дальше наступала одна неловкая пауза, потом другая, гмыкание, покашливание и бессмысленное: «Да-а, значит, так и работаешь?..». «Да-а, значит, так и живешь?». И Мангас, и я чувствовали легкую отчужденность, скованность, и оба как будто хотели поскорей понять: а каким ты стал за эти годы?

Мало-помалу мы разговорились. Жена Мангаса тем временем готовила обед. Встреча могла остаться в памяти обычной, одной из многих встреч со старыми друзьями, доброй, но невыразительной, потому что наиболее острое и яркое в нашей дружбе было позади. Но в тот вечер мне пришлось услышать историю, которая настолько глубоко вошла в мое сознание, что и сейчас, через восемь лет, я не могу без душевной боли вспомнить ее...

Прежде чем накрыть на стол, жена Мангаса ввела в комнату маленькую и худую, как девочка-подросток, женщину. В волосах ее проступала седина, а лицо было в морщинах. Мангас, полнеющий, но все еще живой в движениях, верткий, почти подбежал к вошедшей:

— Очень хорошо, что вы пришли, Айеке, садитесь, пожалуйста.

Он подхватил женщину под локоть, бережно подвел к столу и помог сесть. Легко было понять, глядя со стороны, что эта женщина здесь всеми уважаема. Позже мне показалось, что внимание хозяев к ней даже несколько суетливо, я бы сказал с оттенком нервозности. Вид ее произвел на меня странное впечатление. Возможно, я поздоровался не слишком отчетливо, но на мое приветствие она не ответила. Сев за стол, уперлась взглядом в одну точку. Мангас, не представив меня ей, торопливо вышел помогать жене. Я не знал, как вести себя, о чем говорить. Сидеть, как и она, и молча смотреть в одну точку было вдвойне неловко. Я встал и подошел к фотографиям, висевшим на стене в большой семейной рамке. Разглядывая карточки, продолжал краешком глаза следить за женщиной.

«Наверное, она слепая, — промелькнуло у меня в голове. — Да, да, и выражение лица, как у слепой, и сидит — не шелохнется... А может быть, она недавно похоронила близкого человека?..»

Но эта женщина не носила траура, была одета буднично и скромно. Заговорить с ней я так и не решился и продолжал пристально разглядывать маленькую помутневшую фотографию. С нее смотрели два молоденьких младших лейтенанта. Я вспомнил бесприютную, холодную осень на Сиваше, хмурые холмы, покрытые почерневшей полынью, пронизывающий степной ветер. Наши войска отвоевали и укрепились на небольшом плацдарме на северном берегу Крыма. Впереди враг, позади гнилые воды залива, а за Сивашом лежала Большая земля, для нас — земля обетованная. Наш батальон занимал оборону на маленьком полуострове Тартугай. Перешеек его находился еще у противников, и, таким образом, от Большой земли нас отделяла не одна, а, можно сказать, две воды. С плацдармом мы сообщались через залив шириной в километр. Переходили его всю зиму вброд. Вот в те дни на Тартугай и пришел в нашу роту Мангас. Маленькие серые глаза его выражали удивление, а большой подбородок казался приставленным к его лицу от чьей-то другой огромной головы. Он был подвижным, шустрым и, казалось, торопился поскорее выполнить чье-нибудь приказание, хотя сам командовал взводом. Мы жили с ним в одной землянке на передовой. Неуютной была тогда наша жизнь, частенько мы проклинали ее, но сейчас при виде маленькой фотографии у меня потеплело на душе...

— А-а, рассматриваешь старые карточки? — услышал я голос Мангаса.

— Да, вот смотрю и думаю: хоть и много страшного было на войне, но ведь там прошла наша молодость. Как начнешь вспоминать...

— Ну, прошу, прошу к столу, — торопливо перебил меня Мангас.

Он снова засуетился, с чрезмерной поспешностью перебирая и раскладывая ножи и вилки. Я хотел шутливо спросить, куда мой друг торопится, но сдержался, почувствовав на себе острый взгляд незнакомой женщины. Нет, она не была слепой. Она глянула на меня колюче, и я опустил глаза. Мангас заметил это и быстро повернулся к женщине, приговаривая:

— Айеке, кушайте, кушайте, хотите, я вам еще подложу?

Я старался не смотреть в ее сторону, но ощущение скованности у меня не проходило. Женщина наконец отвела взгляд и притронулась к еде. Мангас вздохнул с облегчением и начал ухаживать за мной: «Ешь давай, бери то, бери это».

Разговор за столом не вязался. Женщина все больше вызывала мое любопытство. Она была некрасивой, маленькой, хрупкой, под платьем остро торчали узкие плечи. Смугло-черное лицо ее сильно осунулось, щеки ввалились, обтянув острые скулы. Мне подумалось, что прежде ее лицу придавали привлекательность черные глубокие глаза. Но их взгляд... Он как будто говорил о дымящейся в ее душе ране.

Я сидел напряженно и плохо слушал Мангаса. Видимо, он почувствовал мое состояние и, когда пообедали, заботливым голосом сказал жене:

— Гайни-апа, верно, утомилась, ей бы отдохнуть.

Мы с Мангасом остались вдвоем и некоторое время сидели молча. Радость встречи омрачило чужое горе.

— Она ваша родственница? — наконец спросил я.

— Нет, но... она не чужая для нашего дома.

Мне послышался сдержанный вздох Мангаса, и мы опять замолчали.

— Она больна, или горе у нее какое?

— И то, и другое.

Мангасу явно не хотелось рассказывать, и он повел речь о каком-то пустяке, уводя разговор в сторону. Но мои мысли все время возвращались к Гайни-апе. Что за горе у нее? Вся иссохла. Есть ли у нее родственники кроме Мангаса? Бедняжке должно быть очень тяжело, если она одинока.

— Дети у нее есть?

Мангас ответил не сразу. Он хорошо понимал мое любопытство, но мне приходилось понукать его, как ленивого коня.

— Мы познакомились года три тому назад...

— Вот как!

Мангас не обратил внимания на мое восклицание и, сосредоточенно глядя перед собой, начал вспоминать:

— В этом районе я работаю уже больше трех лет. Когда приезжаешь на новое место, особенно запоминаются первые дни и бывают случаи, будто встречаешь знакомого тебе человека. — Мангас усмехнулся. — У меня есть дядя Кулмагамбет. Немного безалаберный, рассеянный. Как-то года полтора тому назад провожал я его на вокзале. Идем по перрону. Возле одного из вагонов стоит молодежь, несколько парней. Кулмагамбет подошел к ним, стукнул одного парня по плечу и закричал: «Ах чертенок, как ты здесь оказался?!» Парень удивленно вытаращил глаза. Кулмагамбет окинул его взглядом еще раз, махнул рукой и пошел дальше. Парень уставился ему вслед, не зная, что делать, что сказать. Я догнал Кулмагамбета и спрашиваю: «В чем дело, Кулеке?» А он отвечает: «Вот чертенок, надо же ему быть таким похожим! Я думал, он мой племянник». Так вот, подобно нашему Кулеке, и я встретил однажды в этом селе, как показалось, знакомого человека. Иду по улице, навстречу — девочка лет четырнадцати-пятнадцати. Смотрю — лицо очень знакомое. Я даже заулыбался, думаю, надо остановиться, спросить о здоровье ее родителей. Но чья она — не могу вспомнить. По глазам девочки вижу, что и она совершенно не узнает меня. Ей стало неловко, смотрит — какой-то незнакомый дядя и еще улыбается. Девочка опустила глаза, прижала портфельчик к груди и заторопилась мимо меня.