Увы, неожиданно для нас вместо традиционного хэппи-энда мы слышим горькие сетования на судьбу. Оказывается, нынешнее положение супругов Шаха, ставших уже пожилыми и не очень здоровыми людьми, далеко от таких понятий, как счастье или хотя бы удовлетворение жизнью.
Работает сейчас только Татьяна. Сам же доктор Шаха уволен с работы. Как говорится, по сокращению штатов. Пенсии не получает. Устроиться на новую работу ему очень трудно.
— Но почему же?
— А все потому же. Неприкасаемый...
— Но ведь новая Индия... Но ведь закон...
Закон законом, но въевшееся во все поры общества чудовищное представление о неполноценности хариджаны живет и сегодня.
— Поверьте, как ни трудно поверить в это вам, гражданам Советской страны, — что все мои несчастья до сих пор протекают только из-за моей связи с этой злосчастной кастой. Вот сижу без работы. Пока был жив премьер Неру, мне было легче. Он знал меня и оказывал личное покровительство. Одно время я работал по его рекомендации на заводе в Бхилаи. Но при малейшем дуновении ветра в любую минуту я могу стать жертвой самосуда, жертвой ярости темной первобытной толпы.
Можно сказать, что проблема ликвидации пережитков кастового неравенства, понятная нам и прежде, стала теперь для нас куда яснее, наполнилась на примере истории доктора Шаха конкретным содержанием.
Не раз пробовали мы говорить на эту тему с представителями интеллигенции. Многие вели себя при этом так, точно мы допустили некую бестактность, касаясь этой темы. Другие отвечали уклончиво.
— По конституции касты уничтожены. Все граждане имеют равные права.
— Болезнь входит пудами, выходит золотниками.
Приходится, к сожалению, прийти к выводу, что проблема борьбы с психологией кастовости представляет собой в современной Индии сложный комплекс противоречий. Пережитки этой психологии приносят немало вреда развитию страны. Еще много потребуется усилий, в частности, и писательских трудов, чтобы развязать этот непростой узел.
Нередко бывает, что человек никогда не бывал в музеях своего родного города, куда выстраиваются ежедневно очереди приезжих. Но знакомство с новым городом почти всегда начинается с музеев.
В своей индийской поездке мы осмотрели их великое множество. Перед отъездом из Дели нам предложили познакомиться с музеем Неру (кстати, правильное индийское произношение его имени Джаухарлал — по названию двух драгоценных камней: джаухар и лал.)
Внешняя сторона биографии Неру очень типична для государственных деятелей многих народов Азии и Африки. Став лидером национально-освободительного движения своего народа, такой человек обычно и возглавляет потом правительство страны, обретшей наконец независимость. Но по внутренней своей биографии, по богатству своей души Неру представляет собой явление уникальное. Это один из тех, кто всегда стоял над мучительной борьбой страстей, над честолюбивыми устремлениями. Это один из тех, чей негромкий голос всегда приносил миру, истерзанному войной и тиранией, успокоение и неяркий свет надежды.
И вот мы в высоком двухэтажном доме, стоящем посреди большого зеленого сада. Здесь он жил, в этом доме, возведенном некогда англичанами для командующего английскими войсками в Индии. С 1947 года, со дня независимости, здесь поселился премьер-министр Индии. В течение долгих семнадцати лет Неру возглавлял правительство независимой Индии, и все это время он жил в этом доме. Здесь же и закрылись навеки его спокойные, добрые, умные глаза.
Как и полагается в квартире-музее, все предметы обстановки расположены так, как это было при жизни хозяина. И как все музеи такого типа, квартира Неру создает у посетителей настроение грусти, родит размышления о том, как, в сущности, странно, что некий неодушевленный предмет «переживет мой век забвенный, как пережил он век отцов».
Но помимо композиции, типичной для всех музеев этого рода, здесь мы встречаем и памятные материалы, специфические для Индии, невозможные в других странах.
Вот, скажем, ткацкий станок и пряжа. Обыкновенная пряжа, замечательность которой состоит лишь в том, что ее выработал сам Неру. Этот кусок серой пряжи воссоздает целую эпоху в борьбе индийского народа против колонизаторов. Это был период, когда Ганди выдвинул лозунг бойкота английских товаров и призвал население, самостоятельно изготовлять себе пряжу для одежды. При всей детской прямолинейности такого метода борьбы с противником, оснащенным современнейшей техникой, он все же волнует посетителя музея. Ганди и Неру первыми сели за ткацкие станки, чтобы показать пример населению.
Отношения между двумя гигантами индийского народа — Махатмой Ганди, которого здесь зовут отцом нации, и Джавахарлалом Неру, бессменным руководителем страны в течение долгих лет, — отражены во многих материалах музея. Обмен идеями, взаимная поддержка в трудные минуты, непреклонная принципиальность и в то же время терпимость в решении важнейших вопросов — вот на каких основах держались эти отношения. Ганди нежно любил Неру. Вот письмо, адресованное Неру в период его заточения в английской тюрьме. «Мой Джаухар!» — так начинает свое послание Махатма Ганди.
Искусно подобранные фотографии Неру отражают физический и нравственный рост этого выдающегося человека с детства до конца его жизненного пути. Вот перед нами красивый мальчик из обеспеченной семьи. Его осанка, взгляд, поза перед объективом фотографа — все говорит о том, что ребенок пока живет непосредственной радостью бытия, что он охотно надел на себя эту игрушечную саблю, потому что он еще воинственен, как все маленькие мужчины всех времен и народов.
Но вот характер снимков резко меняется. Они так удачно подобраны, что нам виден внутренний перелом, происшедший у Неру в юности. На этом тонком юношеском лице уже нет и следа бездумной жизнерадостности, характерной для детских фотографий. В глазах молодого Неру уже поселились печаль и тревога. Хмурящиеся брови Неру-студента выражают мучительную работу мысли, бьющейся над «проклятыми вопросами».
От снимка к снимку мы видим, как формируется так хорошо знакомый нашим современникам облик Неру, как складываются те черты мудреца и мыслителя, которые вызывают симпатию всех хороших людей нашего сложного мира. Интересно, что, чем позднее сделан снимок, то есть, чем старше становится Неру, тем больше отступает на его лице выражение грусти, заменяясь характерной волевой складкой и тем невыразимым светом любви к людям и терпимости к их недостаткам, который лился из его глаз.
Я счастлив, что мне довелось видеть этого человека. Это было пятнадцать лет тому назад.
...Алма-Атинский аэропорт. Нас человек сто. Все мы ждем прибытия высокого гостя — Джавахарлала Неру. Самолет как на зло опаздывает, и мы, изнемогая от нетерпения, досадливо смотрим на небо. Среди нас еще находится Мухтар Ауэзов. Здесь и Каныш Сатпаев, Куляш Байсеитова, здесь и женщина-ученый Найля Базанова.
Базанова только что вернулась из поездки по Индии, где ей довелось видеть Неру, и сейчас все прислушиваются к ее рассказу о госте, которого мы ждем.
— У него удивительное лицо, — говорит Найля, — на него хочется смотреть безотрывно. Влюбиться можно.
Восторженный тон Базановой вызывает иронические улыбки. Я и сам — тогда еще молодой и насмешливый — мысленно говорю себе: «Дамские бредни! Без влюбленности дамы не могут обойтись даже тогда, когда речь идет о таком старике, как Неру».
И вот наконец он выходит из самолета. И сразу все его манеры, вся его бесконечная естественность и простота в обращении очаровывают нас. Мы уже не можем оторвать от него глаз, пока он, выслушивая приветственную речь в свою честь, восхищенно смотрит на снежные вершины Алатау. И мне приходит в голову, что, как это ни смешно, но, пожалуй, Базанова-то права. В этого старика именно влюбляешься с первого взгляда.
Раздается его негромкий голос. Он произносит наше традиционное приветствие «Саламалейкум!». Потом жмет всем поочередно руку и начинает свою тихую неторопливую речь.